Дознаватель

Спросил: «Лиля, ты видела, как погибли дочки Полины?» А она сказала: «Не ваше дело». — «Полина мне сказала — ты сама призналась. Неправда?» — «Правда». — «И что?» — «И то. Не могла я не признаться. Я виноватая. Вот и призналась. Вам хорошо. А я жить не могу. Полина меня кое-как оживила. Буду жить. Так всем можете и передать». Мирон сказал, что никому ничего передавать и разносить не намерен. Не для того он хочет откровенности. «Лиля, пойми, Лаевская — хорошая женщина. Но она тебя может втянуть. Ты пожалеешь ее сейчас, потому что виноватая перед ней. А она тебя втянет. Я тоже поддался». — Вот что сказал. «Вы что, тоже виноватый?» — Лиля спросила равнодушно, с неожиданной насмешкой. Мирон помедлил, но ответил: «Тоже». Лиля неприятно засмеялась. Некрасиво. Пух набивался ей в рот, а она хохотала. Сквозь хохот и сказала: «Мы все, получается, кругом виноватые. А если все — так и не стесняться можно? Вы так думаете?» Мирон сказал, что так не думает, но все ж таки.

Лилька отдышалась. Собралась что-то проговорить, но не начала. Вроде сильно заикнулась и проглотила первую, так и не сказанную буковку. Наконец сказала: «Ладно. Не волнуйтесь. Ничего страшного Полина не делает. Она вроде переезжей свахи. Это по закону не преследуется?

Нет. Для фининспектора — шьет на дому. Налог платит. Чего вы переполошились? Не понимаю».

Лилька старалась улыбаться. А не получалось. Мирон нажал на больное: «Ну, рассказала ты ей, что видела, как ее дети умирали. А она что?» Лиля тряхнула головой так, что волосы из заколок по бокам выскользнули и прикрыли лицо. Сквозь волосы она и ответила: «У меня граната с собой была. Я б ничего не смогла. А Полина упрекнула: „Как не смогла? Могла в окно кинуть, чтоб дети не мучились“. Повела к себе. Я не пойти не могла. Я перед ней, как собака виноватая. Навек. Сто раз ей рассказывала за ночь, как ее дети горели и как я гранату в кармане щупала. Она мне платья показала, что девочкам своим шьет. Говорит — обязательно нашла б, если б они остались тогда живые. И еще раз заставила меня рассказывать. Не верила и не верила. Полина — помешанная. С виду здоровая. Сильно здоровая. И разговор у нее, и ходит, и с людьми заигрывает. А на самом деле — нет. Это я сейчас понимаю. Тогда не разобрала. Сама находилась близко к такому же». — «А теперь?» — «Теперь — нет. Теперь рассказываю Полине — а сердце спокойное». — «До сих пор рассказываешь»? — «Она просит. Как я могу отказать?»

Мирон подступил к главному, сказал: «Она мне когда-то наплела, что имела план объездить все детские дома — девочек своих найти. Отменила план?» — «Почему? Ездит. И ездит, и ездит». — «Что она ищет, их же нету». — «Ну нету. А она ездит. Выспрашивает, может, были такие и такие по описанию. Может, их кто-то уже удочерил. Всех вместе или по отдельности. И кисет с собой возит. Там коронки золотые и кольца. Если вдруг окажется, что их уже пристроили, — обменять на золото».