Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Рассказ про жену из «Наших» мог бы, наверное, слегка оживить «Заповедник», да и вплести его в ткань было бы не очень сложно, и все же это невыполнимо: в «Наших» появится дыра на месте жены и придется что-то дописывать – без жены семейный альбом не выходит; так лучше я допишу что-нибудь в «Заповедник», тем более что рукопись у Карла и поступила к нему как законченная. С другой стороны, я знаю, что жена в «Заповеднике» самое слабое место, и главные переделки идут по этой линии. Я когда-то начал пересказывать Вам вторую часть «Заповедника», и Вы обидно рассмеялись, может быть, дело в том, что пересказ (не сюжета, а замысла, простите за пышное слово) выглядит глупо. Я хотел изобразить находящегося в Пушкинском заповеднике литературного человека, проблемы которого лежат в тех же аспектах, что и у Пушкина: деньги, жена, творчество и государство. И дело отнюдь не в способностях героя, это как раз неважно, а в самом заповеднике, который трактуется наподобие мавзолея, в равнодушии и слепоте окружающих, «они любить умеют только мертвых» и т. д. Я бы охотно изобразил Бродского, но мне не дотянуться до его внутреннего мира, поэтому ограничусь средним молодым автором. Жена (один из аспектов) полностью безжизненная, надо что-то придумать.

Как видите, Довлатов не в первый раз делился или пытался делиться тем, как он понимал свой текст. «Заповедник» получался, и Довлатов это чувствовал. В нем он смог решить писательскую задачу, волновавшую его многие годы – «ограниченность» своего писательства малой формой. «Заповедник» – цельное произведение, оно не режется на отдельные рассказы, обладает внутренним сюжетом. Хотя по объему «Заповедник» – небольшая повесть (две трети от «Капитанской дочки»), но благодаря пушкинской сжатости и выразительности ее реальное внутреннее пространство намного больше по сравнению с внешними очертаниями. Ефимов не в первый и не в последний раз демонстрирует комплексную словесную слепоту и глухоту. Если там есть жена и здесь присутствует жена, что мешает перенести женский персонаж из одной книги в другую? Ефимов просто не понимает, что у Довлатова две разные книги.

Писательский подъем, несмотря на крушение всех издательских проектов, объяснялся вполне реальной перспективой выхода на иностранного читателя. После публикаций в «Нью-Йоркере» у него появился свой литературный агент. В уже знакомом нам эссе «Переводные картинки» Довлатов пишет:

К осени в моей жизни появилась новая таинственная инстанция. Мне позвонил литературный агент Эндрю Уайли.

Он просто сказал:

– Вы мне нравитесь. Я хотел бы заняться вашими делами.

Речь идет об осени 1980 года. Летом, как помните, первый рассказ Довлатова появился в «Нью-Йоркере». В том же году Уайли открывает свое литературное агентство. К тому времени за плечами тридцатитрехлетнего выпускника Гарварда десять лет поисков себя, включающие издание поэтического сборника «Желтые цветы» с текстами, мягко говоря, эротического характера. В последующем Уайли старательно скупал сохранившиеся экземпляры, не желая сомнительной бодлеровской славы. Подобная скромность имела под собой основания. В 2014 году Guardian назвала Уайли «возможно, самым влиятельным литературным агентом в мире». Среди тысячи его клиентов такие имена, как Салман Рушди, Мартин Эмис, Филипп Рот. Впечатляюще. Довлатов был одним из первых его подопечных. Писатель в «Переводных картинках» рисует портрет литературного агента в следующих выражениях: