Доверенное лицо

— Но ведь это Англия! — взвизгнул седой человечек, будто пытаясь убедить самого себя. Он вскочил на ноги и случайно сшиб с полки книгу. Она упала на диван и раскрылась на каких-то религиозных стихах со словом «Бог» с заглавной буквы. Конечно, это Англия. Все в этой комнате было Англией. И диван, и мусорная корзина для бумаг, сделанная из старых цветных литографий, и географическая карта в рамке на стене, и подушечки. Чужая обстановка тяготила Д., хотелось поскорее все кончить. Он произнес с яростью:

— Отойдите от дивана!

Мистер К., дрожа, сделал шаг. Он еще надеялся:

— Вы разрешите мне уйти?

Годы научной работы могут сделать из человека хорошего судью, но не палача.

— Почему меня, а не Л.? — умолял К.

— О, когда-нибудь я разделаюсь и с Л. Но уже совсем по другому счету.

Разница была очевидной: нельзя испытывать к музейному экспонату ту же ненависть, что к живому человеку.

Мистер К. умоляюще простер к нему выпачканные чернилами руки.

— Вы не стали бы винить меня, если б знали… Я прожил такую жизнь… Сколько книг написано о рабстве. — Он заплакал. — Вам жалко эту девчонку, а вот я… меня… — Он не мог продолжать.

— Идите в ту дверь, — сказал Д. Ванную не видно с улицы. В ней нет окон, только вентиляция. Рука, державшая оружие, дрожала от надвигающегося кошмара. Они загнали его в угол, теперь настала его очередь… Но опять вернулся проклятый страх, страх перед чужой болью, страх за жизнь других, за их страдания. Он, как писатель, был обречен на сочувствие… Он скомандовал:

— Быстрее!

Мистер К., спотыкаясь, попятился в ванную. Д. напрягал мозг, стараясь придумать какую-нибудь безжалостную шутку, вроде «простите, но у нас нет кладбищенской стены», но так и не нашелся — шутить можно лишь по поводу собственной смерти. Смерть других — слишком серьезное дело. Мистер К. сказал:

— Она не пережила того, что я… за пятьдесят пять лет… А я… мне осталось жить всего шесть месяцев… и никакой надежды.

Д. старался не слушать и ни в коем случае не понимать. Он шел следом за мистером К., не опуская револьвера.

— Когда остается всего полгода жизни, разве нельзя позволить себе напоследок немножко комфорта?.. — Очки сорвались с носа К. и разбились. Всхлипнув, он сказал: — И уважения. Я всегда мечтал когда-нибудь… университет. — Теперь он уже топтался в ванной, уткнувшись спиной в раковину и слепо уставясь туда, где, как ему казалось, стоял Д. — Врач так и сказал: шесть месяцев. — Он взвыл в предсмертной тоске. — Подохнуть, как старая лошадь в упряжке… рядом с этим дураком на Оксфорд-стрит… «Бона матина, бона матина». Холод собачий… Нет бы включить отопление… — Он говорил бессвязно, нес первое, что приходило в голову, подсознательно понимая, что пока говорит, он в безопасности. И все слова, рождавшиеся в его истерзанной, пропитанной злобой и горечью душонке, крутились вокруг крошечной приемной, класса-конурки, холодного радиатора и картины на стене, изображавшей «ун фамиль жентильбоно». — И вечно этот старик неслышно подкрадывается к двери на своих резиновых подошвах… Как я страдал… даже извиняться приходится на энтернационо… иначе штраф… ни одной сигареты за неделю…

С каждым словом он оживал, а приговоренный не должен оживать. Он должен умереть задолго до того, как судья произнесет приговор.

— Молчать! — приказал Д.

Голова мистера К. крутанулась, как у черепахи. Подслеповатые глаза смотрели мимо Д.

— Пощадите меня, — молил К. — Хоть последние шесть месяцев… на родине… профессором…

Д. закрыл глаза и нажал на курок. Грохот и отдача ошеломили его. Звякнуло разбитое стекло, и где-то зазвонил звонок.

Он открыл глаза — промахнулся. Безусловно, промахнулся. Зеркало над раковиной в футе от седой головы мистера К. было разбито. Мистер К. стоял, мигая, с недоумевающим видом. Кто-то стучал в дверь. Оставалась последняя пуля.

Д. сказал:

— Не двигайтесь. Ни звука. Второй раз я не промахнусь, — и закрыл дверь. Он стоял у дивана, прислушиваясь к стуку в дверь с улицы. Если это полиция, что ему делать с одной оставшейся пулей? Снова тишина — и у двери и в квартире. Маленькая книжица лежала раскрытая на диване:

Бог в солнечном свете,

Где птицы парят невесомо.

Бог в свете свечей

Ожидает вас дома…

Дурацкий стишок отпечатался в мозгу, как на воске. Он не верил в Бога, у него не было своего дома. Стишок напоминал заклинание дикарей, которое производит впечатление даже на цивилизованного человека. Снова стук, и еще раз стук, и снова звонок. Может, это кто-нибудь из знакомых хозяйки? Или она сама? Нет, у нее наверняка есть ключ. Скорее — полиция.

Он медленно пересек комнату и подошел к двери с револьвером в руке. Он забыл о нем, как забыл до того о бритве. С решимостью обреченного он открыл дверь.

Это была Роз.

Он медленно выговорил:

— Конечно. Я забыл. Я ведь дал вам адрес? — Он посмотрел мимо нее, как будто ожидая увидеть за ее спиной полицию или Форбса.

Она сказала:

— Я пришла рассказать вам то, что узнала от Форбса.

— О, да-да…

— Вы ведь ничего не натворили? Ничего страшного?

— Нет.

— А револьвер?

— Я думал — это полиция.