Дот

— Вы к нам осенью приезжали — как спец — учить снайперской стрельбе. И в докладной порекомендовали определить меня к пулемету.

— Теперь вспомнил… — Говорить было трудно, каждое слово отзывалось болью. — И что же — определили?

— Конечно! Я хороший пулеметчик. Сегодня пятерых положил. Пятерых — это точно.

— Не врешь?

— Зачем врать? Это ж не для отчета — для души…

— Здорово… Если бы каждый из нас — хотя бы одного… А ты — пятерых…

Боль по-прежнему отзывалась на каждое слово. Охранники не торопили, но уже поглядывали на них.

— Скажи им — я хочу попрощаться со своими…

Залогин перевел. Немцы перекинулись несколькими словами, закивали: можно.

Тимофей старался не наваливаться на Залогина, но если нет сил… Держись прямо, сказал он себе, и шел на прямых ногах, как на ходулях.

Могила была ничем не приметна. Пять метров набросанного — как пришлось — суглинка. Через несколько недель дожди и ветер обнажат руки, ноги, тела, потом останутся только истлевшие тряпки и кости. И никто, кроме меня…

Тимофей снял фуражку, помолчал; взглянул на пленных красноармейцев; они равнодушно смотрели в его сторону. Тимофей надел фуражку, стянул ремешок под подбородком.

— Ко мне!

Красноармейцы не сразу поняли, что это команда, потом это дошло до них; несколько мгновений колебания, потом сорвался один, другой — и подбежали все.

— Выровняться.

Они стали в шеренгу.

— Смирно!

Если смотреть каждому в лицо, если при этом видеть каждого… Не суди их, Тима. Ведь пока они живы — у каждого из них еще есть шанс.

Тимофей повернулся к могиле.

— Товарищи мои!.. — Вот чего он был лишен напрочь — так это красноречия. Но в одном был уверен: чем проще — тем лучше. — Я никогда не забуду вашего мужества.

Отпустил плечо Залогина, выпрямился и отдал честь.

У подножия пригорка их ждала телега. Пегий мерин неспешно выискивал травку посвежее, и автоматически, попугивая оводов, помахивал давно не чесаным хвостом.

Пленные складывали на телегу свои лопаты и садились на землю; очевидно, знали, что путь предстоит неблизкий. Проезжавшие в грузовиках солдаты с интересом разглядывали их. Жалкий вид пленных явно способствовал подъему энтузиазма: одно дело, когда ты стараешься верить в свое превосходство, и совсем иное, когда ты своими глазами видишь это превосходство воплощенным.

Тимофей не представлял, как сможет идти достаточно долго, и потому гнал от себя эту мысль. Пока нужно было дойти до телеги. Потом… потом суп с котом. Сначала дойди. Думай только об этом шаге, — о том, который сейчас делаешь. Ногу не волочи, не давай ей надломиться. Ставь твердо. Теперь эту… Он старался поменьше наваливаться на Залогина — да куда там! Без этого парнишки он смог бы сделать три, ну, пять шагов… а может — и ни одного?.. нет, если бы собрался, наскреб все, что в нем осталось… это был бы последний шаг — шаги — в его жизни… Он так ясно представлял, как делает эти шаги, а потом валится вперед, лицом в землю, уже даже не имея сил рукой предохранить лицо от удара. А ведь еще будет что-то потом. Ведь не умрешь же сразу! Будешь валяться кулем… Вряд ли немцы пришлют за тобой санитарную повозку…

И вдруг он увидал тело Кеши Дорофеева.

Тимофей мог вполне его не заметить: глядел под ноги — так вроде бы легче было идти, — но глаз поймал сбоку какое-то движение, Тимофей повернул голову… В двух десятках метров от него немецкий солдат как раз закончил опорожняться, вытер пальцем задницу, потом вытер палец полой гимнастерки того, на кого он опорожнялся, встал и неторопливо застегнул брюки. Потом помахал своим гогочущим от восторга приятелям в кузове грузовика (колонна стояла из-за затора где-то впереди), и направился к ним через кювет.

Сейчас Тимофей не мог бы узнать Кешу Дорофеева, но он знал, где Кеша лежит, видел это сверху во время боя, и понял, что это он. Его тело.

До телеги оставалось всего несколько шагов.

— Спроси у них, — сказал Тимофей, — почему его не похоронили.

Залогин спросил у охранников, перевел их ответ: «Они говорят, офицер велел не трогать тело. Наглядная агитация. Для подъема боевого духа…»

Тимофей нажал на плечо Залогина, они повернули и подошли к тому, что еще утром было Кешей Дорофеевым.

Жирные зеленые мухи облепили его раны, копошились в глазах, ноздрях и залепленном экскрементами рте.

Тимофей снял фуражку и постоял, склонив голову. Наконец спросил:

— Что ты об этом думаешь, красноармеец Залогин?

— Им конец, товарищ сержант.

— Точно.

Тимофей опять надел фуражку, притянул ее ремешком и отдал честь. Солдаты в грузовике зааплодировали. Тимофей повернулся — и самостоятельно пошел к телеге. Залогин вовремя его подхватил. Когда они подошли, давешний охранник с мягким лицом подвинулся на телеге, освобождая место: «Садись, командир». Это было спасением. Тимофей представил, как через сто, двести, триста метров он бы свалился на пыльной обочине, и счастье, если бы сразу умер, а ведь мог бы еще жить, и его, еще живого, поливали бы мочой и обсерали…

Когда он потерял сознание и стал валиться, охранники подстелили под него немного соломы и уложили поперек телеги.