Поначалу мы не столько разговариваем, сколько разглядываем друг друга. Я поглядываю сверху вниз на его кудрявые волосы и синий бантик, а он смотрит на меня искоса, поспешая рядом. И почему-то мне кажется, что застенчивые глазенки не совсем одобряют то, что видят, и он слегка вздыхает, как будто разочарован. Однако чуть позже его застенчивость исчезает, и он принимается болтать без умолку. Он рассказывает мне свои любимые сказки, и что у него есть морская свинка, и что папа говорит, будто в сказках все придумано — представляете, какая жалость? Ведь он так хотел стать рыцарем, и биться с драконом, и жениться на прекрасной принцессе. К семи годам он смотрит на жизнь более практично и мечтает стать лодочником и заработать много денег. Может быть, это следствие любви, которую он теперь испытывает к юной леди из молочной лавки. (Благослови Господь ее маленькие ножки, какого бы размера они ни были сейчас!) Похоже, он очень привязан к ней, ведь он подарил ей свое главное сокровище, а именно огромный карманный ножик с четырьмя ржавыми лезвиями и штопором, который каким-то невероятным образом все время выворачивается наружу и норовит воткнуться в ногу своему обладателю. Юная леди, обладая нежной натурой, обнимает его за шею и целует, не сходя с места, прямо у лавки. Однако глупый мир (в лице мальчишки из соседней табачной лавки) насмехается над такими проявлениями любви. И тогда мой юный друг, как и положено, собирается дать в глаз мальчишке из табачной лавки, но терпит неудачу и сам получает в глаз от мальчишки из табачной лавки.
А потом наступают школьные годы с их горькими огорчениями и восторженными воплями, с их веселыми проказами и горючими слезами, орошающими противные учебники латыни и дурацкие старые тетради. Я твердо уверен, что именно в школе мой юный друг наносит своему здоровью непоправимый вред, пытаясь овладеть немецким произношением, и именно в школе он узнает, насколько важны для французов перья, чернила и бумага, ведь первый вопрос, с которым французы обращаются друг к другу при встрече, — «У вас есть перья, чернила и бумага?». Как правило, ни того, ни другого, ни третьего не оказывается, и второй француз отвечает, что все это есть у дяди его брата. Однако первого нисколько не интересует дядя брата, и он хочет знать, есть ли требуемое у соседа матери второго? «У соседа моей матери нет ни перьев, ни чернил, ни бумаги», — отвечает второй, слегка раздражаясь. «А у ребенка твоей садовницы есть перья, чернила и бумага?» — этим вопросом первый ставит второго в тупик. Когда все устанут искать перья, чернила и бумагу, выясняется, что у ребенка садовницы их тоже нет. Подобное открытие заставило бы замолчать любого, но только не составителя упражнений по французскому языку — это бесстыдное создание такими мелочами не проймешь. Ему и в голову не приходит принести извинения, зато он сообщает, что у его тети есть горчица.
Так и проходит юность, за приобретением более или менее бесполезных познаний, которые вскоре с облегчением забыты. Школьное здание из красного кирпича постепенно исчезает из виду, и мы выходим на главную улицу мира. Мой маленький друг уже не маленький. Короткая курточка превратилась во фрак; помятая кепка, весьма полезная в качестве носового платка, чашки и орудия нападения, стала высоким блестящим цилиндром; вместо карандаша во рту сигарета, дым от которой ему мешает, попадая в нос. Чуть позже, чтобы выглядеть более стильно, он пытается курить сигару — большую черную гаванскую сигару. Попытка не идет ему на пользу, потому что впоследствии я обнаруживаю своего юного друга склонившимся над ведром на кухне и торжественно обещающим себе никогда в жизни не курить.
А теперь его усики становятся почти заметны невооруженным глазом, поэтому он немедленно принимается заказывать бренди с содовой и воображает себя мужчиной. Он говорит о «двух к одному против фаворита», называет актрис «малышка Эмми», «Кейт» и «крошка», бормочет о «проигрыше в карты вчера вечером» таким тоном, будто спустил тысячи фунтов, хотя на самом деле речь скорее всего идет о сумме в шиллинг и два пенса. А также, если мне не изменяет зрение — в стране воспоминаний всегда царит полумрак, — он надевает монокль и в результате спотыкается на каждом шагу.
Его родственницы женского пола, весьма обеспокоенные подобным поведением, молятся за него (благослови Господь их добрые сердца!) и предвидят судебные заседания и казнь через повешение в качестве единственно возможного результата столь безрассудного и разгульного образа жизни; предсказание первого учителя о том, что этот мальчик плохо кончит, достигает размеров священного пророчества.
В этом возрасте мой юный друг смотрит на представительниц противоположного пола с высокомерным презрением, полон уверенности в себе и снисходителен ко всем пожилым друзьям семьи. Надо признаться, что в целом он доставляет окружающим немало хлопот.