Достоевский in love

Получив разрешение жить в Российской империи где угодно, кроме того места, куда он действительно хотел отправиться, Федор решил взять дело в собственные руки и написал прямо царю:

Ваше Императорское Величество!

Благоволите дозволить мне переехать в С.-Петербург для пользования советами столичных врачей. Воскресите меня и даруйте мне возможность с поправлением здоровья быть полезным моему семейству и, может быть, хоть чем-нибудь моему Отечеству![223]

По иронии судьбы, это только всё затянуло. Третье отделение уже приняло внутреннее решение позволить Достоевскому жить в столице, но когда он написал царю, бюрократический аппарат затормозил обнародование решения на случай, если Его Императорское Величество откажет. И все же в ноябре 1859 года бывший каторжанин и отставной офицер Федор Достоевский наконец получил позволение вернуться в Санкт-Петербург и в полную силу приняться за возобновление своей литературной карьеры.

Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла – началась третья, и всё без конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает[224].

Глава 5 Молодая Россия 1860–1862

Санкт-Петербург сильно изменился с тех пор, как Федор видел его в последний раз. Неву теперь пересекал Николаевский мост – первый настоящий мост Петербурга и самый длинный чугунный мост в мире. У другой оконечности проспекта возвышался самый большой собор из виденных Федором когда-либо. Исаакиевский кафедральный собор строился с самого его рождения и, завершенный, нависал над городом[225]. Напротив, всего в ста шагах от квартиры, где он был арестован, установили бронзовую статую Николая I, его мучителя, лично организовавшего инсценированную казнь.

Федор дошел до реки. На небе не было ни облачка, и обычно черные воды Невы казались почти синими. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение[226]. Ровно на этом месте он стоял однажды, обозревая величественную панораму города. Здесь началась его жизнь художника. Уж одно то показалось мне дико и чудно, как будто я и действительно вообразил, что могу о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно. Даже чуть не смешно мне стало и в то же время сдавило грудь до боли[227].

Ему необходимо было вновь утвердить свою позицию на литературной сцене. После ослабления цензуры пышно расцвели политические сочинения. Во главе реакционного лагеря стоял консервативный прославянский «Русский вестник» Михаила Никифоровича Каткова. Он отрицал идею, что Россия может хоть чему-то научиться у европейцев. Рупором радикалов-западников был некрасовский журнал «Современник», чей главный критик, Николай Гаврилович Чернышевский, недавно возвысился как фактический лидер нового поколения социалистов благодаря публикации искренних статей по таким животрепещущим вопросам, как «Человек ли женщина?». Чернышевский и его окружение, так называемые «рациональные эгоисты», казались себе самым популярным интеллектуальным движением десятилетия, в особенности среди молодежи. Федор был счастлив вести с ними бесконечные споры. У меня прескверный характер, да только не всегда, а по временам. Это-то меня и утешает[228].

Братья Достоевские нашли свой тон среди этой какофонии – средний путь между радикалами и реакционерами, как они видели его, – прогрессивный, но гордо русский. Они называли его «почвенничеством», а свой журнал, «Время», видели его путеводной звездой. В одной из первых редакторских колонок Федор написал о необходимости строительства мостов между простыми людьми и образованными классами. «Мы предугадываем, что характер должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях»[229].