Достоевский и его парадоксы

И все-таки подпольный человек безнадежно раздвоен, потому что, с одной стороны, он хотел бы избавиться от своего разума, а с другой – он своей способностью мыслить гордится. О да, он знает, что выходит в конце концов фигурой карикатурной, и потому от злобы и отчаяния нападает на «непосредственных людей», на людей действия и говорит, будто их умственные способности ограничены – иначе они не смогли бы быть людьми действия. Но он передергивает: неужели Петр Великий, создавший современную ему Россию, был умственно ограниченный человек? Или Наполеон, создавший французскую империю, наполеоновский судебный кодекс и Академию? Ааа, это вопросик. Скажем ли мы, что в данном случае его парадокс не работает, что это фальшивый парадокс… или фальшивых парадоксов не бывает? В конце концов парадокс Зенона с Ахиллесом и черепахой тоже «фальшивый» в том смысле, что Зенон жульничает, подтасовывая под понятие «времени вообще» отдельные, все уменьшающиеся отрезки времени – и, однако, парадоксы Зенона остались в памяти европейской цивилизации, потому что они на кое-что указали. Вот так же и с парадоксом подпольного человека: может быть, и он тоже на что-то указывает? Может быть, он указывает, что насчет Наполеона это – ладно, пусть, то есть пусть Наполеон там, в своей Франции, не был ограниченным, а вполне нормальным и умным – для французов и прочих европейцев, – но ведь подпольный человек и не говорит о Франции. А о Петре Первом, простите, разговор другой, и, если вы не желаете называть его умственно ограниченным, то по крайней мере не назовёте ли его человеком хоть чуть-чуть а не в своем уме, неизвестно что наделавшем с Россией? Именно неизвестно что (и по сей день неизвестно) – потому что лишившего ее своего ума и пытавшегося заставить ее думать то ли по-французски, то ли по-голландски?

На мой взгляд, с трактовкой творчества Достоевского произошла вполне на его парадоксальный манер ошибка – я имею в виду отношение к нему европейских, в особенности французских писателей и философов: ах, как это remarquable, экстраординаре, замъечательно! Какая хлупина, какое пронъикновение в чиоловека! Даже Андре Жид, который писал о Достоевском наиболее искренне и трогательно – все равно, и он в той же компании. А все почему? А потому, что для иностранцев в Достоевском таится их вечный и, если можно так сказать, целенаправленный соблазн тайной неведомой России (как мы хотим быть, как они, они тоже хотят быть, как мы – только немножко). Взять для сравнения Чехова – с ним все иначе. Никто не разгадывает через него Россию и никто ничего особенно приметного о Чехове на Западе не написал, хотя влияние Чехова там огромно. Но иначе огромно – без всяких интеллектуальных экзальтаций, а, так сказать, по делу – влияние не на профессоров и прочих умников, но на людей, которые сами производят искусство – на писателей и театральных режиссеров (после Шекспира чеховские пьесы идут вторым номером по количеству постановок). Причем на Западе давно догадались ставить Чехова, как он сам втайне того хотел, и несравненно лучше, чем у него самого на родине (только когда в России все в очередной раз сломалось, российские режиссеры, открыв рот на западные постановки, стали соображать, в чем тут дело).

Можно ли представить себе постановку Достоевского на Западе хоть чуть-чуть без клюквы?

Достоевский был локальный и только локальный писатель, и он сам себя понимал таким. На самом деле именно это и создало ему славу на Западе: европейцы соблазняются им точно так же, как благопорядочные немчики в «Волшебной горе» Манна сооблазнаются слегка таинственной русской женщиной, от которой слегка пахнет неблагопорядочностью. Конечно, это манит: что-то дикое, с неопределенно расхлябанным отношением к Добру-Злу, но ужасно привлекательное… (прийятьно дюмать, что и в ниас это тоже ниемножько есть)…

Глава 11 Первая часть «Записок из подполья». Аспект пятый. «Записки из подполья» и наше шестидесятничество

Впервой части «Запискок из подполья» обсуждается тема, которая волновала Достоевского всю жизнь: тема возможности всеобщего «прекрасного будущего», всеобщего социального идеала. О да, подпольный человек издевается над рационалистами за нелепую легкость, с которой они решают эту задачу, и он воспевает иррационализм своеволия, потому что тот ближе отражает сущность психики человека; но, говоря о бесконечной сложности человека и его ситуации, он записывает в третьей главке: «но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!». И затем, к концу «Подполья», в десятой главке опять о том же: