Достоевский и Апокалипсис

В своей апологетической статье «Памяти Герцена», посвященной «Письмам к старому товарищу» (истинное завещание Герцена), Ленин «забыл» процитировать такие слова: «Нет, великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей… Взять неразвитие силой невозможно…». А ведь это слова Герцена в адрес Нечаева. Да потому и не процитировал, что это входило в его собственную программу. Недаром потом он скажет: «Каждый коммунист должен быть агентом ЧК…»

Забавная «проговорочная» формулировка: омерзительный, но гениальный роман. Выходит, во-первых, читал. А во-вторых, как может омерзительность быть гениальной или гениальность — омерзительной?

На Первом съезде советских писателей (август 1934) Горький, отождествив Достоевского с героем «Записок из подполья», говорил: «Вот до какого подлого визга дошел писатель».

«Бесы» не издавались у нас с 1926 года, и в течение последующих тридцати лет чтение и распространение этой книги считалось контрреволюционным.

«Подросток»

«Подросток» — особо, может быть, самый главный роман сегодня. Тридцать лет бьюсь без толку, чтобы именно его, а не «Преступление и наказание», «проходили» в школе: ведь о подростках и для них.

Не мое дело — разбирать в книге все романы Достоевского. Но отметить все пять романов Достоевского — это пять великих «съездов»…

Слово подсказывает сам Достоевский, именно так называя сцену собрания («семейная сходка») карамазовского семейства. Эта сцена и есть первотолчок всего романа, всего действия.

Но разве не точно так же — со «съезда» — прямо и начинается «Идиот»?..

А «Преступление и наказание» — съезжаются мать, сестра, Лужин, Свидригайлов…

Дни «съездов» — самые длинные дни (даже и по страницам, но самое главное, здесь и особенное художественное время, даже по сравнению с самим Достоевским).

«Кроткая»

Гимн «Кроткой». Абсолютно невероятная вещь. Даже «желчевика», «сатирического старца» Щедрина — проняло. Все, все — абсолютный вздор, видимость, кроме реальных, т. е. душевных, т. е. совестливых или бессовестных отношений людей друг с другом. Вот единственная реальность. Все остальное — либо к ней прорывается, либо от нее убегает.

Дать, наконец, образ Кроткой через «Болеро» Равеля… Представьте: конечно, это не то равелевское болеро, мощное, все время нарастающее, крещендовское, разрешающееся наконец если не радостным, то все равно светлым, бодрящим взрывом. Нет, это «Болеро» другое. Нарастающее повторение одного и того же невыносимого мотива разрешается здесь вдруг другим взрывом, взрывом бесконечного отчаяния. Там — бесконечное хождение по кругу, но и предчувствие выхода из него, здесь — предчувствие безвыходности. Там ждешь восхода солнца — и оно восходит; здесь — все острее, больнее предчувствуешь какой-то страшный финал, и этот финал — солнце гаснет.

Знаю, что Достоевский «Болеро» Равеля не мог слышать (Равель: 1875–1937; «Болеро» — 1928). Но вот придумка: отдать догадку насчет болеро — Кроткая моему герою Николаю из «Дневника русского читателя» или какому-нибудь его другу музыканту. Тот, как и Николай, любит Достоевского, много говорил о нем с другом. Был на премьере равелевского «Болеро» и вот после премьеры его «ударяет» эта мысль и он делится ею. Письмо или разговор. А Николай замечает для себя: «прослушать и подумать».

Никто, кажется, не осмелился «грубо, прямо, зримо» сопоставить «Кроткую» с потрясением-открытием самого Достоевского, записанным 16 апреля 1864 года: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?» «Намечно» — да, было, но тут же — прямо — прямо просится. Не просится — даруется — для понимания и героя, и самого Достоевского.

Я и сам стеснялся: уж слишком казалось явно. Действительно явно — куда уж явнее, и нельзя явнее, невозможно просто.

Достоевский записывает свою мысль-чувство, когда Маша лежит на столе. А герой «Кроткой» кричит от боли, когда его Маша лежит на столе. Такое же предельное, запредельное состояние, соотношение между героем и творцом — в «Сне смешного человека».

Что такое запись Достоевского 16 апреля 1864 года? Достоевский — в Апокалипсисе. Это и есть Апокалипсис Достоевского.

Что такое монолог героя «Кроткой»? Он, герой, — в Апокалипсисе. Это — его Апокалипсис.

А все-таки: есть какой-то грех в самосознании, в самопознании, особенно — в самонаписании. Самосознание греха, самосознание грешника — а какой еще путь к спасению, к самоспасению? К спасению всех других — он же — и сам Достоевский, и герой его — на самом-то деле не с собой говорит, а к людям — вопит. Как феллиниевский герой «Дороги» (я почему-то, оговорившись, назвал сначала этот фильм «Криком». Вот уж оговорка-проговорка).

«Записки из подполья» — вот первое «ВДРУГ» Достоевского