Доспехи бога

ЭККА ДЕСЯТАЯ, действие которой происходит в виду Старой Столицы, на равнине Гуш‑Сайбо, весьма удобной для кавалерийских атак

Жизнь — цепь мелочей, исполненных смысла.

Ты поскользнулся на кем-то пролитом масле, упал — и запомнилось, хотя боль вскоре ушла; тебя вскользь обидела любимая, и хотя сразу же извинилась, а на сердце все равно — липкая муть, о которой ты, возможно, и забыл, но сама-то она никуда не делась; вчера еще были нежные, полупрозрачные колокольчики под окном, а сегодня их нет — кто-то сорвал мимоходом, и это тоже отметилось в душе как важное.

Но время течет, понемногу промывая память; нет масла, и нет обиды, и нет колокольчиков; и живешь дальше, ожидая своего часа.

Ну вот — час настал.

Суета сгинула. Ее не видно, не слышно. Ее нет. А есть — зеленая, слегка покатая равнина; пока что — самая обычная, но очень скоро хронисты, скрипя перьями, внесут в свитки ее пока еще никому не ведомое название — Гуш-Сайбо…

Впрочем, им, добровольным узникам тесных келий, довольно окажется одного лишь названия; им не будет дела ни до этой застланной ковром шелковистых трав земли, ни до этого нежно-розового, стремительно желтеющего солнца, встающего в молочном тумане, ни до этих исподволь пронизывающих порывов ветра со стороны далеких черных гор; им не дано будет увидеть воочию, как, повинуясь вскрику трубы, скачут на левый фланг могучие иммакуны, плавно выбрасывая мохнатые ноги, всплескивая вычесанными хвостами, как плывут над пешим множеством всадники в доспехах из бычьих копыт, как вьются поверх лат золотистые плащи и взблескивают, скользя по металлу, отсветы незлого утреннего солнца…

Горе им, летописцам, ибо им не будет дела до всего этого.

…Дым жизни, пыль суеты — их нет. Словам нет места на этом поле, когда войска уже выведены, когда тысячи мужчин, не спеша и не медля, выстраиваются в боевые порядки, когда храбрый глядит вперед, мудрый — в себя, а робкий — по сторонам, но никто не решается взглянуть назад; когда уже нечего покупать и не с кем договариваться; сила и мужество — только они остаются в этом мире один на один с тобой, с этим зеленым, еще не тронутым простором и с этим радостным солнцем.

Умолкают рожки и трубы.

Стихает, сминается говор в строю; копьеносцы, стоящие в первых, обреченных шеренгах, покрепче перехватили древки; тишина — только гудят туго натянутые канаты где-то далеко позади, где, скрипя осями, разворачиваются камнеметы.

Еще до заката Вечный рассудит всех.

…Императору хотелось смеяться и плакать.

Ни отцу его, ни деду, ни даже прадеду не доводилось выставлять в поле такого войска. Разве что легендарному Ваагу Кроткому удалось однажды созвать под свой стяг не меньшую рать — в дни, когда через южный рубеж хлынули орды барбароев…

— Это невероятно, господа! — негромко сказал владыка.

По свите пробежал шепоток. Магистр сдержанно кивнул:

— Да, государь!

Зрелище и впрямь внушало трепет.

Ровными рядами выстроилось рыцарство Империи, тысячи всадников, чьи имена занесены в Бархатные книги семи провинций — от сиятельного эрра, закованного в зеркальную бронь, и до захудалого знаменного в многократно чиненной кольчужке.

Все гербы, все стяги и все цвета перемешались на флангах.

А в центре высеченным из базальта квадратом замерла пехота: дружинники эрров и знаменных, затянутые в камзолы замковых цветов, пестро наряженные кнехты из горного Маарваара, орденские послушники в фиолетовых военных рясах…

Сила воистину несокрушимая.

Всесокрушающая.

Но и вилланская рать, расплывчатая в медленно испаряющемся тумане, густилась, словно серая туча, ощетинившаяся ровными рядами склоненных пик и рогатин. Два с лишним месяца непрерывных боев кое-чему научили вчерашнее быдло.

— У них намного больше пехоты. Но пехота — мясо. Дело сделает конница. — Сквозь щель забрала голос крючконосого дан-Ррахва глух, неузнаваем. — Для меня, любезный Ллиэль, честь атаковать вместе с вами.

— Пойдете, когда я подниму синий вымпел, не раньше, — прогудел сквозь решетку шлема владетель Каданги. — Но и не позже. И да поможет нам Вечный!

Всхлипнул, зашелестел над головами шелк имперского штандарта.

— Позволите начинать, государь? — учтиво спросил магистр.

…И началось.

Оскалившись клыками копий, валкой хлынцой тронулись с места первые хоругви.

— За мно-о-ой!

Ах, как стелется небо! Плещется лоснящаяся грива Баго; стоном, гудом отзывается земля. Гулкой волной идут железные истуканы, рыцари отважной Каданги, разметались на ветру гривы иммакунов, травяная подстилка, припушенная искорками испаряющейся росы, мягко отдается в стременах.

Мощно летит лава, кадангский эрр, не глядя, чувствует ее слитный порыв; набрав разгон на пологом косогоре, всадники выкатываются в ровную степь. Уже ничто не способно задержать их, и нежно ноет плечо, предвкушая сладость первого удара…

Но есть умные головы и среди бунтарей.