Доспехи бога

Если Ордену и суждено погибнуть, думал тшенгенский паладин, не забывая согласно кивать, то виной его гибели станет эта зажившаяся развалина. В столь тяжкие дни — подсматривать в замочную скважину! Об этом ли должно думать великому магистру? Или ты, брат Айви, возомнил себя, подобно Первоалтарному, единственным ответчиком перед Четверкой Светлых? Какая рьяная забота о чистоте веры…

Да что знаешь ты о людях, чьими душами распоряжаешься?

«Орденскому брату приличны кротость, и нестяжание, и сугубое целомудрие, и семья их — Орден, в миру же родни у них нет», — наверное, давным-давно, когда люди были чище и лучше, все это и было возможно. Святые, непорочные угодники писали Статут, но кто нынче живет по изветшавшим заповедям? Эти замшелые хартии давно пора переписать — от первого параграфа до последнего, дабы Орден, по рукам и ногам связанный мертвым пергаментом, воспряв, обрел новую жизнь!

Каждый воин Вечности по-прежнему готов отдать жизнь во имя Четырех Светлых, и многие попрежнему любят и уважают заслуженного, славного брата Айви, но все ждут дня, когда придет новый магистр, живой человек, а не говорящий мертвец…

Какая польза Вечному в том, что я, паладин Тшенге, не уступая могуществом самому эрру Каданги, живу в скудости, ем на олове и сплю на кровати, помеченной казенной печатью? Ужели сами Светлые лишили братьев-рыцарей права послать денег нищающей родне? Разве могущество Ордена возрастает, если женщины, которых мы любим, несут клеймо содержанок, а дети наши растут приемышами в домах смердов?

Оглядись вокруг, брат Айви! — даже у брата Ашикмы, готового прыгнуть в пропасть по слову твоему, в глазах — мутная тоска; его тайный сын, толковый пятнадцатилетний паренек, затерялся ныне в кровавой круговерти мятежа…

— Впрочем, люди слабы перед соблазнами плоти, — совсем другим тоном, негромко и веско сказал старик. — Одни по врожденной порочности, иные по слабости. Лишь мы, высшие служители Ордена, всегда преданы долгу. Сердца наши непорочно чисты, души неотступно крепки в вере. Долг спасения заблудших — наше высокое и самое сильное желание. Не так ли, милый брат?

Дан-Карибу привычно кивнул.

— Воистину так, брат Айви.

— Указом Императора Ацмаута, мир его памяти, — голос старика становился все вкрадчивее, — занятие алхимией запрещено под страхом смертной казни. Нарушителей-простолюдинов предписано варить в кипящем масле, благородных — казнить мечом. Еще раньше Император Никайон, мир его памяти, повелел лишать герба дворян, осквернивших себя чтением проклятых книг. Орден, брат Турдо, окружен врагами, множество недоброжелателей всегда готовы порочить нас. И нам невыгодно, если станут говорить, что мы благоволим нечестивцам, отвергающим заветы Вечного…

— Разве мы благоволим? — спросил Карибу, чуть склонив голову. — У нас, хвала Четырем Светлым, нет каффаров. И ни один адепт алхимии мне неизвестен.

— А мне, брат Турдо, известен, — возвысил голос магистр. — Каффаров на Юге нет, это правда, но у тебя в замке, в старой пивоварне, по ночам пылает в печи огонь ада, а в шкафах укрыто то, что отнимают у еретиков, стремящихся превратить в золото свинец. И в этом подвале, брат Айви, ты проводишь ночи, творя тысячекратные мерзости…

Старик многозначительно умолк, но на спокойном лице бьюлку не отразилось ни ожидаемого смятения, ни испуга.

— Молчишь?!

Сбился, закашлялся — и заговорил тише.

— Зачем? Ради золота? Нужно ли золото смиренным нищенствующим братьям? Или ради бессмертия? Им может наградить лишь Вечный — достойнейших! Души планет, души мертвецов, души металлов… Мерзость, мерзость! Ртуть и сера! Сера!!!

Магистр говорил быстро, запальчиво, и дан-Карибу щурил алые глаза, уже не стараясь, да и не желая казаться почтительным.

«Невежда, — думал паладин, кусая губу. — Слышал звон… Видимо, даже читал что-то — с отвращением, во имя долга. Но древние книги не открывают тайн непосвященным. А посвящение примет лишь возлюбивший истину, которая — верно сказано в „Увэхоль Цааль“! — превыше страстей и вне их… Ты же, брат Айви, клубок ненависти и зависти к тем, кто будет жить после тебя. И даже служение твое — ложно. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакал над бедными, злодейски умерщвленными малютками? Забавно было бы послушать червя, мнящего себя глашатаем воли Вечного. Но нет, не вспомнишь. Не захочешь вспоминать. Чтобы не вызвать тени младенчиков, вырезанных когда-то Айви Раамикуским, Усмирителем пустыни… Где уж тебе понять, что не золото, не вечная жизнь даже влечет ищущего к ретортам, а жажда счастья, тайна слияния с Предвечным. Допусти тебя к Таинствам — ничего не увидишь, а что увидишь — не поймешь, а понятое — исказишь и очернишь. Но знание, существовавшее до Вечности, не всякому доступно. Как дикарю не дано уяснить смысл трех сходств и трех отличий Первого Светлого от Третьего, так невежде невнятен язык Откровений. И если каффары — да! — воистину мерзки и отвратны, то совсем иное дело — хранимое ими Предвечное Знание…»