Читаем Доспехи бога полностью

Глубокая, четко вербализованная звуковая телепатема; приятно низковатый голос звучит внутри головы, в височных ее частях. На всю Землю мастеров телепатической вербализации, хоть звуковой, хоть визуальной, – наперечет, и все они – уникумы, продукты целенаправленной селекции, невероятного стечения обстоятельств, достижений генной инженерии и воздействия бог весть еще какого количества самых разнообразных факторов. Но даже лучшие из них не способны на подобное…

Сосредоточься, Идущий По Следу, у нас мало времени…

Свечение делается ярче, теплее, его переливы обретают четкий ритм.

Пытаюсь собраться. В конце концов, мы тоже не только пальцем деланы, кое-каким азам обучались; главное – поймать волну собеседника, нащупать его самого, показать, что со мной надо говорить на равных…

Я очень стараюсь.

Но ничего не выходит.

Чужая воля обволакивает меня мягким непробиваемым коконом.

Унизительно ощущать себя букашкой под микроскопом. Но букашке легче – она по крайней мере не осознает своего ничтожества.

Все ничтожны перед лицом Вечности, но каждый вправе возвыситься и быть замеченным Ею, заплатив положенную цену. Прозрев, я лишил себя глаз, чтобы не мешали видеть. Обретя слух, я залил уши смолой, чтобы не мешали слышать. Удостоившись дара говорить, я отсек ставший ненужным язык.

Мне вдруг делается легче. Перестала ныть спина, и пружина, которой я был все эти дни, ослабла. Зато где-то вдалеке опять загудел проклятый колокол…

Бом-м-м…

Меня взламывают без спросу и жалости, как я – несчастного братка в трактире…

Тебе больно? Прости. Так надо.

Розово-золотое марево касается воскового личика Оллы.

Душа ребенка бродит во тьме. Молчальники Калумы в силах вернуть ее к свету, но это тяжкий и долгий труд, а глупцы, отрицающие множественность единства, скоро придут опять. Пусть Арбих дан-Лалла поможет ребенку выйти из мрака…

Колокол замирает.

А потом…

Нет, я не знаю, как назвать то, что было потом.

Исчезло все; кокон обернулся мягким, слабо мерцающим туманом, растворившим меня без остатка.

Я оставался собою, но одновременно стал и частью всего окружающего, мельчайшей, но неотъемлемой частицей здешнего мира.

Я был молекулой Вечного, который (как, оказывается, просто!) суть бесконечное единство множеств – и ничего более.

Я был песчинкой обреченной Калумы, но мне не было страшно, потому что смерть (разве непонятно?) – всего лишь преддверие новой жизни.

Я – был.

И Шеломбо – жрец ли, достигший последнего предела святости и перешагнувший этот предел, или божество, воплощенное в ревностном служителе своем, – говорил со мной, спрашивал и сам отвечал на мои вопросы; он понимал, что я – чужой в его мире, но не отвергал меня, чужака; он ощущал, что я принес в его мир беду, но не осуждал, а жалел, как не осуждал, а жалел глупцов, обрекших Калуму огню и мечу; он знал, что я, пусть и помимо собственной воли, опасен для его мира, но не желал – хотя и мог! – останавливать меня, а только просил, и снова, и вновь, и опять заклинал: не навреди!

Тысячи, сотни тысяч, миллионы разноцветных нитей пронизывали пелену тумана, сплетаясь в видения – яркие, живые.

Вот – алтарь; губастый кряжистый молодец, одетый богато, но вызывающе вульгарно, браво выкатив грудь, бережно поддерживает под руку щупленькую девушку в подвенечном платье; лицо невесты скрыто тончайшим покрывалом; легкий ветерок, налетев, откидывает вуаль – и я вижу: это Олла; она совсем не повзрослела, и в глазах ее все та же пустота, но щеки румяны, а на губах играет загадочная улыбка…

Вот – бескрайняя равнина, пропитанная кровью и потом; трава истоптана ногами дерущихся людей; битва длится уже много часов, воины рвут и режут друг друга в бессмысленном азарте убийства; на холме развевается огромный, алый с золотом стяг, а к холму неторопливой рысью движется конница; впереди, под голубым вымпелом, всадник в пластинчатой броне, без шлема; он оборачивается – и я вижу: это тот самый, губастый и кряжистый, только сейчас на лице его не сытая радость, а отчаянная решимость и с трудом скрываемый страх…

Перейти на страницу:

Похожие книги