Досье генерала Готтберга

Не знаю, на что рассчитывал Дзержинский, рассказав мне об истинных намерениях князя Бориса Борисовича. Вызвать у меня чувство мести? Но в тот момент я вряд ли была способна оказаться ему полезна. Потрясение, пережитое мной, оказалось столь сильно, что я серьезно заболела. Легкая простуда, которую я схватила, попав под дождь на Экиманке, развилась в двустороннее воспаление легких, и доктор, приглашенный чекистами, не мог поручиться, что я останусь жива.

Меня оставили в покое, разрабатывая способы, как заманить Шаховского в ловушку без моего участия. Я лежала в отдельной комнате в помещении Екатеринославского ЧК, которому было поручено курировать меня. От Москвы ко мне были приставлены следователь Кондратьев и Алексей Петровский — для охраны. Неотлучно у постели находилась сиделка. Когда же положение мое ухудшилось настолько, что екатеринославские доктора вынесли вердикт — больная безнадежна, об этом доложили в Кремль. Дзержинский приехал сам и привез с собой столичного светилу. Его терапия принесла пользу. Здоровье мое пошло на поправку.

В те дни Алексей Петровский постоянно находился при мне. Он позволял себя сменить, лишь когда уставал настолько, что просто засыпал на ходу. За время болезни мы сблизились, и я с удивлением, смешанным с забытым чувством женской радости, понимала, что несмотря на мое плачевное состояние он смотрит на меня с искренней симпатией. Алексей все еще видел во мне княгиню Белозерскую, великолепную петербургскую красавицу в пышном лисьем манто, с драгоценностями, вплетенными в прическу, о встрече с которой он и мечтать не смел до революции. Он и слышать не хотел, что на самом деле княгиней Белозерской я побыла всего-то два месяца. А до той поры считалась воспитанницей княгини Алины, что отец мой, разорившийся дворянин Опалев, капитан драгунского полка. Алексей не желал знать ничего подобного. Я была для него княгиней, и если бы было позволено, он так бы и называл меня — «ваша светлость».

Если говорить по чести, Дзержинский сыграл решающую роль в моей судьбе. Обойдись он со мной более жестко, мне бы уже не пришлось предаваться воспоминаниям — меня просто не было бы в живых. Никто бы не стал делать скидку на то, что я женщина и мне всего отроду девятнадцать лет. Тогда время было кровавое, беспощадное, никто никого не жалел. Решалось будущее страны, проигравший должен был умереть. Впрочем, когда у нас было по-другому? Рубили лес — щепки летели, никто и не считал, сколько их. Вот такой щепкой могла легко оказаться и я, и даже влияния Дзержинского оказалось бы недостаточно, чтобы принять положительное решение, даже при условии, что меня можно использовать в оперативной работе, в частности, для поимки Шаховского. Тогда все решалось коллегиально, и в решительный момент моей судьбы Дзержинского поддержал Иосиф Сталин. Тогда Сталин был членом реввоенсовета фронта, наступавшего на Врангеля, он считался одним из ближайших сподвижников Ленина, хотя и не из самого первого ряда. Троцкий имел огромное влияние, именно он настаивал, на том, что всякая «контра должна быть выкорчевана беспощадно». Сталин дважды присутствовал на допросах. Он молча смотрел на меня, курил трубку, но слушал очень внимательно. Признаться, тогда я плохо рассмотрела его — так, какой-то низкорослый худощавый мужчина с явно грузинской внешностью. Бросилось в глаза: старательно начищенные сапоги, почти как в царской армии, аккуратно подогнанный по фигуре френч и комиссарская кожаная фуражка со звездочкой. Было сразу заметно, что человек не терпит расхлябанности, относится строго и к себе, и к другим.

В то время Иосифу было сорок три года, почти как мне сейчас, ничто не предвещало его будущего возвышения. Но мне доподлинно известно, что поддержка Дзержинского сыграла в восхождении Сталина к власти решающую роль. Кто знает, не положило ли начало их союзу мое дело в Екатеринославе?

Сталин и Дзержинский тогда все-таки настояли на своем. Помню, как Феликс, придя ко мне в комнату, служившую больничной палатой, сказал: