Дорогой отцов

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Рота Григория Лебедева обороняла важную высоту на южной окраине Сталинграда. За высотой бурела степь, сухая, жаркая, дымная, с одинокими жатками и комбайнами, сиротливо-выглядывавшими из пшеничных полей, выбитых ветром, опаленных зноем войны. Выжаренные разливы посевов часто вспыхивали, словно порох, и тогда жаркий пал гулял по степи до тех пор, пока не натыкался на голые бурунные пески или на сухие балки. Изнуряющий зной плыл повсюду, разнося терпкий запах полыни. Хотелось ледяной воды, чтобы зубы ломило и тело морозило. Неотразимо влекла к себе Волга.

Лебедев долго вглядывался в просторы бурой степи. Он стал молчаливым. Правда, он и раньше не был многословен во всех случаях, кроме одного, когда речь шла о строителях. «Сооружая новые дворцы, мы создаем нового человека, с новой моралью, исключающей неравенство между народами, большими и малыми, осуждающей войну, как средство грабежа и насилия одного народа над другим, — говорил он. — Чтобы на это можете возразить?» — спрашивал он своего собеседника. Сейчас ему было горько. Сосала сердце тупая ноющая боль. Горечь неистребимо въелась ему в душу. Одна у него теперь жизненная линия к утверждению на земле человеческой справедливости — биться за правду до последнего удара сердца.

От разрывов бомб, снарядов и мин сгустились дымовые тучи: они нависли над израненной и перекопанной на сотни верст степью, загрязнили солнце и небо.

Враг, не переводя дыхания, стремился отнять свет и солнце, радость и счастье у сотен миллионов народов, и война, неустанно гремя, двигала к фронту свежие полки. Войска шли ночами, глухими дорогами, с ходу вступали в сражение. Фашистское главное командование непрерывно гнало к Сталинграду дивизию за дивизией из Франции, Норвегии, Голландии и, как хворост в костер, бросало в битву свои полки. На исходе был август, а город не раскрывал своих ворот, не подносил врагу ключей. И гитлеровское командование, теряя голову, сыпало, точно зерно, своих солдат под сталинградский жернов.

Две громады столкнулись на историческом перекрестке. И нет для них другого выхода, как только смертная схватка. Над советской громадой светило мирное солнце, шумели леса, люди жили счастливым трудом. А на коричневой земле, закованной в цепи и тюремные решетки, день и ночь стояла черная туча слез и печали, топор и финка сверкали в свете смрадных костров. Коричневая чума, оплывшая вонючим жиром, слепая и бескостная от рождения, подняла кровавый меч на сияющую громаду, поднявшуюся над миром вторым солнцем.

Так думал Григорий, всматриваясь в задымленную степь, прислушиваясь к грохоту войны. С соседнего участка к Лебедеву приползли два матроса.

— Не подведете нас, товарищи? — спросили они.

— Бой покажет, а наш генерал рассудит, — коротко ответил Лебедев.

— Есть, — согласились моряки. — А ну, Микола, отваливай. Я флагманским, а ты — в кильватере.

Когда моряки скрылись из виду, сержант Кочетов спросил Лебедева:

— Зачем приходили?

— Хотят знать, на что мы пригодны.

— Э-ге. А давно они тут? — покручивая черные усы, проговорил сержант.

— Я им сказал, что гитлеровцы нас уже знают.

Сержант одобрительно крякнул и весело качнул головой.

— Конечно, моряки — это моряки, — отдавая должное морякам, говорил сержант. — Ничего не скажешь, но и мы тоже русские.

Кочетов без суеты осмотрел пулемет. За пулеметом он присматривал с редкостным усердием. Будучи молодым солдатом, он в сражении у озера Хасан до полуроты скосил японских солдат, и тогда-то он уверился в том, что лучшего оружия, чем пулемет, в свете не сыщется.

— Ну, «макся», готовься. Скоро мы с тобой заиграем, — говорил сержант без шуток. — Сколько ему, товарищи, сегодня назначим упокоить гитлеровцев? Полсотенки хватит? Как твое мнение, Максим Петрович? Молчит. Значит, согласен. А воды, товарищи, наготовили? До воды нынче «макся» будет жадный, как пьяница до рассолу. Дядя Миша, ленты все набил?

— Сполна сготовил, Степа. С запасцем, — ответил немолодой добродушный солдат Кладов, с выцветшими бровями, с несмываемым загаром на бесхитростном лице.

Отношения между Кочетовым и Кладовым сложились больше чем дружеские. Кладов, будучи много старше сержанта, баловал Кочетова разными услугами, а в часы жаркого боя исполнял приказания сержанта с примечательным усердием. Дяде Мише (так он представился товарищам, и так стали его звать) Кочетов нравился смелостью, хладнокровием, редкой выдержкой в жаркие часы боя. Дядя Миша, не раз восхищаясь Кочетовым, говорил:

— Степа, в тебе живет два человека. Ты этого не замечаешь? Один — горячий, как огонь, а другой — добрый, как хорошая теща. Согласен?

— Согласен.

Дядя Миша внезапно притих, к чему-то прислушался.

— Наш ротный идет, а у нас не прибрано.