Дорога в жизнь

— Памятник! Памятник! — Костик вырывает руку и бежит вперед по дорожке.

Подойдя, не нахожу на его лице и тени прежней задумчивости — оно все в движении, в улыбке, которая светится в глубине глаз, и на губах, и в ямочке на щеке. Обеими руками Костик ухватился за ограду, приподнялся на цыпочки; его голос и смех раздаются, кажется, на весь сад:

— Гляди! Гляди! Журавль! И лиса! С хвостом! Ой, какая! Папа, гляди — петух! А это кто? Это кто смешной? Обезьяна? Чего она делает? Папа, Леночку приведем сюда? Папа, Леночку!

Мы глядим и не можем наглядеться, так все это хорошо и весело — и звери, и птицы, и сам Крылов, грузный, спокойный, добрый и насмешливый, — настоящий дедушка.

— Костик, пошли!

— Погоди! Еще посмотрим немножко.

— Костик, а башмаки покупать?

— Папа, еще немно-ожко! Это медведь, папа? Я хочу туда, я перелезу…

И вдруг он застывает неподвижно, таращит глаза и приоткрывает рот. Я смотрю вокруг — что с ним? Что он увидел? Не успеваю я понять, что случилось, как Костик срывается с места и бежит куда-то направо.

— Король! — кричит он во все горло. — Король!

Под кустом сирени на скамье сидит оборванная серая фигура. Тут же на куске газеты — булка и еще какая-то снедь. Непонятно, как Костик издали признал в этой фигуре Короля, но он с разбегу кидается в колени оборванцу, все так же крича:

— Король! Король!

— Король! — зову я.

Он встает.

Я видел это лицо и бесшабашно-веселым, и злым, и насмешливым. Я видел его угрюмым и задумчивым в последнюю нашу встречу. Но никогда на моей памяти не было оно таким незащищенным, таким беспомощным. Король держит Костика за плечи и смотрит на меня испуганно и удивленно. Костик запрокидывает голову и обращает к Королю сияющую, влюбленную улыбку:

— Ты куда уходил? Ты с нами домой поедешь? Папа, он с нами поедет!

Я еще не успел спросить себя, поедет ли он, захочет ли поехать с нами. Но я был так рад, что он здесь, что я вижу его! И на его лице недоумение, испуг, тревога понемногу словно таяли, сменяясь каким-то новым выражением. Он стоял у скамьи, опустив руки на плечи Костика, и по-прежнему, как бывало, смотрел мне прямо в глаза.

— Здорово, — сказал я наконец и сел на скамейку. — А где Разумов? Где Плетнев?

— Плетнева нет… а Разумов здесь… Мы с ним на юг собираемся.

Его желтые глаза стали прежними, озорными и смелыми, и голос прозвучал, как и прежде, независимо и вызывающе.

— Поедем скорее домой, — сказал Костик.

Я промолчал. Король отвернулся и сказал негромко, не глядя на малыша:

— Не могу я ехать, Костик.

— Нет, поедем! Папа, скажи ему!

Король быстро повернулся ко мне.

— Не поеду я, — заговорил он быстро, захлебываясь словами, разом опять потеряв всю свою независимость. — Я вам там ни к чему, зачем это я вдруг поеду. Мы на юг решили, зачем это я вдруг останусь… И Разумов не согласится…

— А я-то думал… — сказал я медленно, — я-то думал: Король сбежал — уж наверно на новостройку… на Магнитку… а ты вон где…

Король смотрел на меня растерянно.

— Есть хочется, — неожиданно сказал Костик.

— А ты поешь. Вот, бери-ка булку с колбасой, на… — Король поспешно достал из кармана ножик, обтер газетой, отрезал ломоть булки, кружок колбасы и протянул Костику.

— Спасибо! — И Костик с аппетитом принялся за хлеб с колбасой.

— Семен Афанасьевич, — сказал вдруг Король, — а как ребята? Не разбежались?

Я пристально посмотрел на него:

— Ты и сам не думаешь, что разбежались. Все на месте. Кроме тебя, Разумова и Плетнева, никто не ушел.

— А как живете там?

— Мачту поставили, — усердно жуя колбасу, сообщил Костик. — Пионеры в гости приезжали. С барабаном. В баскетбол с нами играли.

— Ну?

— Проиграли мы.

— Проиграли? А большие ребята, Семен Афанасьевич?

— Обыкновенные пионеры. Лет по тринадцати.

— И наши проиграли?!

— Проиграли.

Король досадливо крякнул. И вдруг его прорвало:

— А кто играл? Жуков — так, Стеклов — так… Репин? Репин играл? И проиграли… Ах, черти!.. А что Володин — неужто остался без нас, не ушел? А кто в отряде командир? Во-ло-дин? Вот это да! А новых ребят нет?

Он спрашивает и спрашивает, без передышки, он живо представляет себе всё и всех, он не забывал, он помнит…

— Слушай, Дмитрий, — говорю я, — брось валять дурака — едем.

— А Разумов? — спрашивает он вместо ответа.

— Отыщи его, и едем все вместе.

— Он сейчас сюда придет.

— Вот и ладно.

Помолчали. Он испытующе смотрит мне в лицо:

— Семен Афанасьевич, вы сердитесь?

— Нет. Но я не понимаю, как ты мог уйти. Не понимаю.

— Семен Афанасьевич… — Он вдруг перешел на шепот, словно нас мог услышать кто-то, кроме Костика. — Я тогда решил остаться. Выхожу от вас — помните, ночь уже была, а тут Плетнев. Говорит: тряпка ты, поманили — ты и остался. Ну, я и пошел.

— Вот тут-то ты и поступил, как тряпка.

Мне хотелось сказать ему, что, видно, многое еще должно случиться, прежде чем он всерьез поймет, в чем настоящее мужество и настоящая самостоятельность. Но не стоит говорить — слова сейчас не дойдут до него, да он и слушать не станет. Он должен говорить сам. Тем же быстрым шепотом, взахлеб, ничего уже не пряча и не взвешивая, о выкладывает все, что накопилось на душе: