Дорога в жизнь

В 1933 году, когда я начал свою самостоятельную работу, все уже было по-другому. Школу уже не лихорадило от ежечасной смены учебных планов, программ и расписаний. Правда, до последнего времени не было в школе постоянных учебников, и руководящие круги Наркомпроса считали это признаком своих «революционных достижений». Но не так давно появилось постановление ЦК ВКП(б), в котором было ясно сказано, черным по белому: «Признать линию Наркомпроса… по созданию учебников неправильной». Никаких рассыпных учебников! Создать учебники постоянные, общепринятые и удовлетворяющие требованиям науки. И ввести их в дело с начала учебного года – 1 сентября 1933 года.

– Словно специально для нас! – говорила Софья Михайловна.

Она понимала во всем этом куда больше меня, и без нее я, конечно, многое упустил бы. Она по-товарищески, умно и ненавязчиво помогала мне разбираться в сложных и новых для меня в ту пору вопросах.

– Я думаю, школьные программы еще будут всерьез пересматриваться, – говорила она. – И доработать в них многое надо. Посудите сами, Семен Афанасьевич, вот я – словесник. Что же я по программе должна рассказать ребятам о Пушкине? Слушайте: «Пушкин как идеолог передового, капитализирующегося дворянства 20-х и 30-х годов, переживавшего политические колебания под давлением николаевской реакции». А где-то в примечаниях – «художественная значимость произведений Пушкина»! Как будто «художественные достоинства» лежат в каком-то особом ящичке, отдельно от всего облика поэта, от его творчества! Но где же тот единственный, живой Пушкин, которого мы любим, – великий поэт, великий народный певец? И ведь так получается с каждым писателем! А история? Если ее преподавать в точности так, как требует программа, ребята не будут знать ни важнейших событий и фактов, ни хронологии. Они только и затвердят, что «Екатерина – это продукт» и «Петр – это продукт», а охарактеризовать толком ни Петра, ни Екатерину не смогут. Понимаете, тут есть большая опасность: станешь точно следовать программе – и начнешь вместо живой, интересной исторической науки излагать ребятам отвлеченную схему. Нет, Семен Афанасьевич, помяните мое слово – дойдут до этого руки, и все изменится. Только мы не имеем права сидеть и ждать, мы должны, что возможно, исправлять и дополнять сами.

Признаюсь, сам я до этого не скоро бы додумался. Я был очень далек от того, чтобы критиковать наркомпросовские программы. Я просто хотел усвоить их, хотел знать, в какой группе что проходят. Софья Михайловна заставила меня посмотреть на дело серьезней, и я только потом оценил по-настоящему, как это важно. Был у нее этот дар – видеть вещи и в глубину и со всех сторон.

Незадолго до начала занятий совет детского дома решил, что каждая группа должна принять-свою классную комнату под полную ответственность, содержать все в целости и чистоте.

Во второй группе старостой выбрали Васю Лобова, в третьей – Петю Кизимова: обоим впервые поручали такое ответственное дело («Пора за ум взяться», – сказал Жуков); старостой четвертой группы был Любимов, пятой… Репин. На этом настоял Алексей Саввич.

– Не поладит он с ребятами… – начал было Жуков.

– Вот так мы до скончания века и будем говорить «не поладит, не выйдет»? Я не согласен! – возразил Алексей Саввич.

Он провел в каждой группе собрание.

– Сдаем вам новые парты, стол, стул, доску, окрашенные стены и натертые полы без единой щербинки, – говорил он. – Смотрите, чтоб к концу года все было так же.

– А у нас щербинка! Вон, глядите, у двери! – закричал Петька.

– Хвалю! Хозяйственно! – серьезно сказал Алексей Саввич. – Осмотрите всё до тонкости, и точно всё запишем, чтоб в конце года зря не цепляться.

Каждый староста придирчиво осмотрел в своем классе каждый угол и каждую половицу. Недочетов почти не было, разве что какая-нибудь щербинка в двери, едва заметная неровность на доске, но и это бралось на заметку. И Алексей Саввич повторял:

– Смотрите, чтоб весной все было в точности так же!

В последних числах августа мы простились с Гансом и Эрвином. За ними приехал пожилой человек, на котором мешковато сидел полувоенный, защитного цвета костюм – юнгштурм. Лицо у него было умное, строгое, но усталое. Разговаривая, он часто прикрывал глаза, словно на минуту уходя куда-то и отдыхая от всего, что шумело вокруг. Это был Ленцер, один из воспитателей интернационального детского дома в Ленинграде, – там теперь должны были жить наши друзья.

И Ганс и Эрвин хотели остаться у нас, и это казалось мне разумным. Но Ленцер объяснил, что там мальчикам легче будет учиться: здесь незнание языка окажется слишком большим препятствием. Мы проводили их до станции. Ганс долго жал руку Репину и повторял, мешая русские слова с немецкими:

– Пиши! Не забудь!

– Как же забыть? Я приеду! – волнуясь, ответил Андрей.

– Вы к нам приезжайте! – наперебой говорили ребята.

Мы долго смотрели вслед уходящему поезду. А Петя Кизимов, всегда мысливший конкретно, сказал:

– Теперь мы знаем, для чего собирать интернациональные пятачки…