Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— Не подохнешь, коли научишься камни жрать. В Кастилии их напасено на веки вечные. Нет, здесь о бедняке никто не позаботится. У господ — власть, у нас — нужда.

— Неужто мы с этим примиримся?

— Попы да монахи объедают нас, братец. Слыхал я от одного ученого человека, будто в Испании десять тысяч монастырей, это одних мужских, а женских и того более. Триста тысяч с лишком священников да около полумиллиона монахов! Понял, сколько дармоедов? А мы на них работай… А солдаты? Их тоже, что ныли на дорогах!

— Что ты сделаешь против солдат?

— И святой инквизиции?

— У святой инквизиции тысячи глаз и ушей. И они повсюду, — понизил голос грузчик. — У дяди моего сын, парню еще и двадцати нету, а он уже за пять дукатов донес на собственного отца за ересь. И мне страшно, потому что каждый день жду, он и меня предаст еще за пять дукатов. Ну, нынче день прошел, слава богу, и я запью его, мой спасенный день. А что завтра будет — никто не знает. Может, и впрямь лучше уехать куда из такой страны…

— Под золоченым светильником инквизиции — голодный мрак, он поглощает все, что осмеливается разумно мыслить и жить по-человечески. И швыряет нас из огня да в полымя — от дворян загребущих к кровожадной инквизиции. Куда ни сунься, хоть вправо, хоть влево, — все равно сгоришь…

— Так стоит ли жить-то, люди? — спрашивает грузчик.

— Испанцы! Испанцы! — раздался пьяный крик, и в дверь просунулась растрепанная башка Клементе Рива со «Святой Сесилии», похожая на мокрую морду сома. — Скажите, испанцы, разве наша могущественная страна — не венец мира? Не рай ли она небесный? Заклинаю вас, испанцы, силами белыми и черными! — пейте с гордостью во славу Испании и ее благородных сыновей, равных которым нет на земном шаре!..

Пальмовые аллеи в королевских садах, живые изгороди вокруг банановых пальм и клумб шафрана, купы апельсинных деревьев, отягченных оранжевыми плодами, и под ними — ручейки, говорливые артерии движения и свежести, и дремлет плоское озерцо с металлически-блестящей поверхностью, в нем плавает солнце, клонящееся к закату. Соледад, завернувшись в плащ, следует за Мигелем.

Возле изваяния дриады сел Мигель на каменную скамью. Едва успела Соледад укрыться за банановой пальмой, как увидела — приближается к Мигелю стройная девушка с прекрасным и серьезным лицом под шапкой каштановых волос.

Мигель встает, целует ей руку.

Девушка улыбается ему.

Лучше бежать отсюда, но бегство выдаст ее. Соледад съежилась за пальмой, закрыла глаза — ах, не видеть ничего! Но увы — ей слышно каждое слово.

— Мария, пусть ваши волосы будут плащом, который укроет лицо мое от взоров мира…

— Я готова укрыть вас в себе, если желаете, — отвечает приятный девичий голос. — Буду с вами, какие бы удары ни обрушились на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят…

Как она говорит! — Соледад потрясена. — Я никогда не умела говорить так красиво…

— Мария, Мария, не умею сказать, как люблю…

— Ваша любовь, — мое счастье, Мигель, если только я смею так называть вас. И счастью своему я останусь верна до последнего дыхания.

Соледад выбежала из своего укрытия, она спасается бегством, и стая хохочущих гномов гонится за ней по пятам, а она бежит, спотыкается, плачет, стенает…

Мигель взял Марию за руку и, презрев любопытные очи города, повел ее в свой дом.

Давно миновала полночь, когда Мигель, проводив любовницу до ее бедного жилища, возвращался домой.

На углу Змеиной улицы и Камбаны его остановила тень.

— Ваша милость нынче совершила тяжкий грех, — глухим голосом молвила тень.

— Кто ты? — нахмурился Мигель, и рука его скользнула к рукоятке кинжала.

— Не важно — убийца или святой, — ответила тень, закутанная в плащ до самых глаз, мерцающих в предрассветных сумерках. — Я тот, кто я есть. Бог послал на землю пророков и дал им имена. Еще он послал и демонов, но забыл их поименовать. Я — тот, кто читает знамения. На челе вашей милости написано, что вы согрешили. Смертный грех написан на ваших чертах, которые дрожат от страха передо мной.

— От страха? Глупец! Разве что от гнева на то, что ты осмелился задержать меня. Отойди — или я проткну тебя кинжалом!

Тень засмеялась — глухо, словно ветер пронесся от взмахов летящих крыл.

— Душа, идущая на смерть, проклинает тебя и ставит на лбу твоем явственную печать проклятия: власяница — цена, которую платят за смертный грех!

Обнажив кинжал, Мигель бросился вперед, ударил…

Кинжал сломался о камень стены, перед которой уже не было никого.

Соледад стоит у окна, повернувшись спиной к старичкам, и рассказывает, надежно владея голосом:

— Он ждал меня возле статуи дриады. Поцеловал мне обе руки.

Она поднимает свои белые ладони и с отчаянием думает, что красота их никому не нужна.

— О, рыцарь… Настоящий рыцарь, — рассыпается в похвалах дон Хайме.

— Да! А что было дальше? — нетерпеливо расспрашивает старушка.

Тихо вздохнула Соледад:

— «Ваши кудри пусть будут плащом, — сказал он, — который укроет лицо мое от взоров мира, Соледад…»

— Как красиво! А ты что сказала?

Соледад закусила губу.