Дон Жуан (рассказано им самим)

Поворачиваясь, он наступил на хворост, и парочка тут же заметила его. Он уточнил: никакого хруста, заставившего их обернуться, а только его, стороннего наблюдателя, вздох. Вздох разочарования? Прекратить задавать вопросы! По правде говоря, я никогда и ни у кого не слыхал такого вздоха, как у Дон Жуана. И он целую неделю предоставлял мне эту возможность постоянно слышать его вздох — во время рассказа или безмолвного сидения в саду. Это был вздох стареющего мужчины и одновременно ребенка. Необыкновенно тихий и легкий, даже нежный, но он доносился, проникая сквозь любой шум, даже сквозь непрерывный гул с автострады — скоростной трассы, прорезавшей с недавних пор долину Родон и беспрестанно показывающей ей свой оскал, — сквозь ураганный шквал и вой бомбардировщиков, на протяжении всей недели грохотавших над нашими головами в ритме их маневров на Троицын день. Вздох Дон Жуана внушал мне доверие, и не только к одному этому человеку.

Любовная же парочка, напротив, расценила его вздох как предательство. Их привело в бешенство не то, что на них кто-то смотрел. Они схватили свои кожанки и помчались за ним, потому что он как зритель, наблюдавший за ними и за тем, что они только что пережили и что, возможно, незримо еще держало их в плену, подверг все своим вздохом унижению и осмеянию. А Дон Жуан, как всегда, даже и в других ситуациях, бежать не собирался. С какой стати он должен бежать? Да и нельзя ему было бежать. Но, как всегда, другого выхода не было: пришлось бежать.

У него был, конечно, выигрыш на местности, поскольку, будучи пешим, он мог в один миг пересечь ручей и перешагнуть через валежник, тогда как парочке приходилось выбирать для мотоцикла кружные пути по полям и крайне редким мосткам. В какие-то моменты он даже вовсе не проявлял спешки. Этим и объясняется, что часть пути он проделал задом — привычным для него способом передвижения, который не стоит расценивать как насмешку с его стороны. Однако преследователей, по-видимому, именно это и разозлило, ибо под конец они гнались за ним как бешеные, отчаянно и бесстрашно прыгая по корням и кочкам. Они наступали ему на пятки, и тогда ему не осталось ничего другого, как взять ноги в руки. При этом они страшно кричали. Правда, это были всего лишь какие-то восклицания, почти дружеские. Может, ему следовало остановиться и по-свойски поговорить с ними? Но ему нечего было им сказать. Только через неделю, все еще у меня в саду, в день расставания, он смог издали обратиться к парочке и пожелать им счастья и приятных сюрпризов на всю их жизнь.

А неделю назад, вечером в день прибытия в Пор-Рояль-де-Шан, Дон Жуан начал рассказывать — в тот же самый день недели, что был и ровно неделю назад. Он находился тогда еще в Тифлисе, в Грузии. И он не собирался разворачивать передо мной историю своей жизни, даже ее последнего года, а исключительно только последних семи дней, и во все последующие дни недели — день в день, когда это происходило. В этот понедельник, например, ему пришел на память прошлый понедельник, и притом так удивительно ярко и четко, так естественно и легко, как вряд ли могло бы случиться такое с прошлым вторником или, скажем, понедельником месяц назад и так далее, если отсчитывать время вспять. «В понедельник неделю назад», — и вот уже нахлынули картины, нежданно-негаданно одна за другой, в течение целого дня, — и в памяти всплывали события и люди того дня прошлой недели, рисовались в его воображении — такими он их не увидел неделю назад — и занимали сейчас свое место, выстраивались в ряд, тихо, без ажиотажа и претензий на первенство среди приукрашенных воспоминаний, а если уж и задавали какой-то особый ритм, то тихо и спокойно нанизывая события, без толкотни и суеты, без выяснения, кто первый, кто последний, а став равнозначными — без разделения на великие и малые.

Так это все сложилось и как бы устроилось само собой. И так я и слушал изо дня в день, как Дон Жуан рассказывал мне свою неделю — способ повествования, объяснимый, пожалуй, тем, что каждый день он находился в другом месте, поскольку всю неделю путешествовал. Дон Жуан не вел оседлого образа жизни. Если бы он сидел на месте, и даже если бы с ним приключилось все то же самое, он не знал бы, что ему рассказать про те прожитые семь дней, и, уж во всяком случае, не сумел бы сделать это в такой занимательной форме. Рассказанная неделя, — а не рассказы про отдельно взятый день или год, — подобная форма как нельзя лучше подходила к такому персонажу, как Дон Жуан. Но она отвечала и моему настроению. И, кроме того, настроениям других людей, не занятых войной, а предпочитающих пусть неустойчивый и подверженный угрозам, но все же мир.