Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Он остановился в «Реддиш-отеле» на Сент-Джемс-стрит. Он привез шаль и розовую эссенцию в подарок матери, мрамор Хобхаузу, а для себя склянку аттической цикуты, четыре афинских черепа и живых черепах. Даллас, поджидавший его уже несколько дней, явился немедленно. Байрон казался в хорошем настроении и оживленно рассказывал о своих путешествиях. Даллас спросил, не привез ли он рассказов. «Нет» — да он и не собирается писать рассказы. Его область — сатира. И кое-что новенькое у него есть. Перифраз Горациевой Ars Poetica. Он находил её удачной. Отдал рукопись Далласу и попросил его зайти на другой день.

Даллас провел целый день за чтением этих подражаний Горацию. Он любил юного Байрона, и ему очень хотелось найти достоинства в этом произведении, но какое разочарование! И это все, что дали два года странствований и приключений? Холодные имитации, тяжеловесные сатиры, ни малейшей новизны формы. На следующий день он явился в «Реддиш-отель» смущенный, пробормотал несколько невнятных комплиментов и спросил, не написал ли Байрон чего-нибудь еще? Ну да, он написал несколько мелких стихотворений и изрядное количество строф поэмы о своих странствованиях. Это не стоит и читать. Но если Далласу интересно, он готов подарить ему. И он вытащил из чемодана пачку исписанных листов. Далласу пришлось пообещать, что постарается как можно скорей напечатать перифраз. И он ушел, унося под мышкой «Странствования Чайльд Гарольда».

Жил юноша когда-то в Альбионе,
И в добродетель не был он влюблен.
Проходит день в неистовой погоне
За счастьем; ночи слух тревогой поражен…
…Он звался Чайльд Гарольд — откуда имя?
Кто предки были? Я вам не скажу,
Но имя не терялось меж иными
И славным уходило в старину…
…И мрачное узнал он ощущенье
И третью жизни не отягощен,
Он ей пресытился до отвращенья
И родину возненавидел он…
…Греха прошел он лабиринт таимый,
Не размышляя над судьбой страстей,
Средь многих жен одна была любимой —
И эту он не мог назвать своей…

Байрон, наконец-то сам Байрон выступил в этих стихах, о которых он отзывался так пренебрежительно. Тут были его мать и сестра, и старинное аббатство, чьи мрачные своды «убежищем служили суеверию, а ныне пафосских дев звучит веселый смех». Конечно, поэма была несколько беспорядочна, конечно, она была написана без плана, конечно, девы Пафоса — это молодые крестьянки, а лабиринт греха — балаган на деревенском празднике, но в этом приподнятом красноречии сквозило истинное чувство. Даллас узнавал здесь байроновскую мизантропию, его сладострастную скуку, мрачное наслаждение, с которым познавал бренность всего человеческого.

…Великая Афина!
О где ж твои великие мужи?..
Мелькнув, как некий сон, в тени старинной
В начале всех они за славой шли.
Нашли. Ушли. И это все — ужели?
Для школяра побасенка на час…

Даллас пришел в полный восторг и, не откладывая, шестнадцатого вечером написал Байрону, который в это время уехал в Харроу:

«Вы написали очаровательнейшую поэму, лучшее из всего того, что я когда-либо читал. Я в таком восторге от «Чайльд Гарольда», что не могу от него оторваться».

Но когда снова увиделся с Байроном, он был очень удивлен тоном совершенно искреннего пренебрежения, с которым Байрон отзывался о поэме: «Это все что угодно, только не поэзия». Он показывал эту поэму заслуживающему доверия критику, и отзыв был отрицательный. Разве Даллас не видел пометок на полях? Что действительно важно, так это поскорее найти издателя для подражаний Горацию. Даллас продолжал настаивать на своем: «Вы мне подарили «Чайльд Гарольда», я нисколько не сомневаюсь в том, что это прекрасная вещь, и его напечатаю».

* * *