Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Что делать в жизни? Нельзя же всю жизнь плавать и заниматься стихоплетством. В конце июня он приехал в университет, думая распроститься с ним совсем; снова увидел чудесный двор Тринити, поросшие травой берега Кэма. Он вернулся таким хрупким, таким ангелоподобным, что ни наставники, ни товарищи, ни швейцар не узнали в нем толстого юношу, которого знали год назад. Благодаря суровому режиму и спорту его лицо стало похоже на лицо юного аскета. Он был подобен «прекрасной алебастровой вазе, освещенной изнутри». Его словно прозрачное лицо оттенялось каштановыми, отливающими медью волосами (с возрастом он становился менее рыжим) и серо-голубыми глазами, тревожно смотревшими из-под длинных черных полуопущенных ресниц. Среди студентов, с любопытством разглядывавших его под сводами Нэвилс Корт, он заметил молодого человека, который показался ему знакомым и поглядывал на него нерешительно; это был его приятель из хора Эдльстон. Он собирался покинуть Кембридж, так как не было средств, и хотел поступить клерком в торговый дом в Лондоне. Байрон, очень растроганный встречей, предложил ему внести пай в этот торговый дом, чтобы Эдльстон мог сделаться компаньоном или уехать из Лондона, когда Байрон станет совершеннолетним, и поселиться с ним в Ньюстеде. «Королева Элизабет» из Саутуэлла была посвящена в это вновь вспыхнувшее увлечение: «Я, конечно, люблю его, как ни одно человеческое существо, и ни время, ни расстояние нимало не повлияли на мои чувства (которые, однако, так изменчивы)… Наконец-то мы нашим постоянством заставим покраснеть леди Элеонору Бутлер и мисс Понсонби, Пилада и Ореста, и нам недостает только какой-нибудь роскошной драмы, вроде «Низуса» и «Эвриала», чтобы затмить Ионатана и Давида. Он, кажется, привязан ко мне еще больше, чем я к нему. В прошлом году, когда я был в Кембридже, мы виделись с ним каждый день, лето и зиму, не испытывали ни одной минуты скуки и всякий раз расставались все с большим сожалением. Надеюсь, что вы когда-нибудь увидите нас вместе. Это единственное существо в мире, которое я уважаю, хотя мне нравятся многие». Леди Элеонора Бутлер и мисс Понсонби были две дамы, славившиеся тем, что жили неразлучно тридцать лет, ходили в мужском платье и в напудренных париках, точь-в-точь, как два старых клерикала, удалившиеся на покой.

Когда Байрон уехал из Кембриджа, его роскошно отделанные комнаты отдали другому студенту, Мэтьюсу. Вернувшись, Байрон познакомился с ним, и тот показался ему приятным. Мэтьюс был эрудит, остроумный человек и неплохой писатель, причем писал на латинском и английском языках. Он слыл высокомерным, но с Байроном обошелся приветливо. Передавая Мэтьюсу комнаты Байрона, наставник сказал: «Мистер Мэтьюс, я вам советую обращаться бережно с мебелью, так как лорд Байрон, сэр, молодой человек с необузданными страстями». Мэтьюс пришел в восторг от этой фразы. Когда кто-нибудь из его друзей приходил к нему, он предупреждал, чтобы осторожнее брались за ручку двери, «так как лорд Байрон, сэр, это молодой человек с необузданными страстями». Он принял своего «хозяина» и весьма забавно и язвительно рассказал ему о его «необузданных страстях». Байрон познакомился у него с несколькими другими студентами такого же интеллектуального типа и обнаружил возможность жить в Кембридже в среде, значительно более приятной, чем в первый год своего пребывания в университете. Его наклонности влекли к интеллектуальной жизни, его условные понятия чести — к распутству. Но в новых товарищах он нашел пикантное сочетание легкомыслия и ума, которое позволяло быть умным и не ронять чести. Как же он не познакомился с ними раньше? В первый год его пребывания в Кембридже они просто презирали его. Что он представлял собой? Толстый юноша, калека, робкий и надменный, без единой заслуги, которая могла бы оправдать его высокомерие. Его избегали. Теперь он был автором книги стихов, которую прочли в Кембридже; он был красив; круг, некогда закрытый для него, теперь открылся. Его это обрадовало, он решил в октябре вернуться в Кембридж на год.

Вернувшись, он занял свои комнаты и сделался неотъемлемым членом тесного кружка. Здесь прежде всего был Мэтьюс, которым Байрон восхищался. Мэтьюс слыл большим любителем всяких затей. Несмотря на то, что он был эрудитом, любил и бокс, и плавание. Плавал с усилием, слишком высоко держа голову над водой. Байрон, эксперт по плаванию, сказал ему, что он когда-нибудь утонет, если не научится правильно держаться на воде. Мэтьюс, в свою очередь, с глубокой проницательностью критиковал взгляды Байрона и окончательно искоренил в нем то, что оставалось от Абердина. Он ни во что не верил, смеялся и над Богом, и над чертом. Байрон под влиянием Вольтера, которого много читал, давно уже перестал верить в Бога, но не мог победить в себе какое-то чувство тревоги. Смелость суждений Мэтьюса укрепляла его в скептицизме.