Дон Жуан, или Жизнь Байрона

— Я часто говорил с калеками, — сказал он, — и нельзя не признать, что их жизнь — это горе и мука с самого рождения. Чем оскорбили они создателя, чтобы заслужить такую жизнь? Зачем живут они и умирают в таком ужасном состоянии? На что они нужны в мире? Многие из них страдают от телесных немочей, от постоянного гнета нищеты, они обречены на неустанную работу, погружены в неведение и предрассудки, у них нет ни времени, ни способностей, чтобы прочесть Библию, даже если им и дают ее.

Доктор ответил, что вопрос о происхождении зла — слишком обширная тема, это есть следствие недостатка благочестия, и несчастья в этой жизни укрепляют человека в надежде на лучший мир. Когда он заговорил о могуществе Божьем и о древнем образе горшечника и глины, Байрон воскликнул:

— Если бы меня разбили на куски, я бы, конечно, спросил горшечника: почему вы так со мной обращаетесь?

Аргументы Байрона как будто заинтересовали аудиторию более, чем то, что говорил доктор. И после ухода Байрона доктор упрекал своих друзей, что они поддались влиянию титула и славы их гостя.

Но добрый малый Кеннеди был незлопамятен. Он явился к Байрону в маленький домик в Метаксате, чтобы возобновить этот разговор, и был крайне удивлен библейской эрудицией своего собеседника.

— О да, — отвечал Байрон, — я читал Библию гораздо больше, чем вы, вероятно, думаете. У меня есть Библия, которую мне подарила моя сестра, прекрасная женщина, и я очень часто её читаю.

Он пошел в свою комнату и принес карманную Библию в красивом переплете, подарок Августы. Во время этого спора, когда Кеннеди тщетно искал текст, чтобы подкрепить свою аргументацию, Байрон тотчас же его находил. Он ставил Кеннеди в тупик вопросами о черте, об Эндорской волшебнице.

— Я всегда думал, что это самая лучшая сцена с колдуньей, которая когда-либо была написана. Лучшая трактовка схожего сюжета — это Мефистофель Гёте. Конечно, вы сочтете библейский образ более высоким, так как считаете это откровением, но если бы вы прочли Гёте, то увидели, что это одна из самых высоких человеческих концепций.

Доктор улыбнулся на эту своеобразную ассоциацию и признался, что ему никогда не приходило в голову рассматривать Библию как литературное произведение. Потом он стал настаивать на том, что Байрону надо переменить свою жизнь.

— Я на добром пути, — сказал ему Байрон. — Как и вы, я верю в предназначение и в развращенность человеческого сердца вообще и моего в частности. Вот уже два пункта, на которых мы сходимся.

А затем, когда Кеннеди стал говорить ему о необходимости быть великодушным и милостивым и расточать вокруг себя добрые дела, Байрон спросил:

— А что вам нужно, доктор, чтобы признать меня добрым христианином?

— Увидеть вас коленопреклоненным и молящимся Богу.

— Слишком многого вы хотите, дорогой доктор.

* * *

Новости, которые приходили из Греции, несли с собой в одно и то же время и надежды и разочарование. Греки одержали победу над турками, но не могли столковаться между собой. Комитет сообщал, что он посылает корабль, груженный артиллерией и ружьями Конгрэва, новым изобретением, о котором рассказывали чудеса. Но в ожидании этого «корабля Арго» Байрон получал из Англии только карты да военные трубы, предметы, конечно, почтенные, но малополезные в стране, где солдаты не имели понятия ни о топографии, ни о музыке. Джентльмены из «Короны и якоря» обещали послать офицера для руководства операциями. Байрон думал, что хорошо было бы выбрать полковника Нэпира. Но полковник Нэпир был о Греции несколько иного мнения, чем комитет.

— До тех пор, — говорил он, — пока в Европе останется хоть один турецкий солдат, греческому правительству нечего думать о конституции.

Такие разговоры не могли понравиться либеральному комитету. Полковник Стэнхоп, которого прислали лондонские деятели, далеко не очаровал Байрона. Он был учеником Бентама — больше политик, чем солдат. Каков-то он будет на деле?