Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Его философия жизни значительно изменилась со времени изгнания. «Манфред» был последней вспышкой бунта, последним криком индивидуальности, побежденной миром. Теперь он презирал «Корсара» и «Лару»; он не понимал, как публика могла переносить эти преувеличенные и фальшивые характеры. Любимым чтением в продолжение нескольких месяцев был Вольтер. Он находил там собственный пессимизм, но с комической точки зрения. Кандид мог бы стать Чайльд Гарольдом, если бы Вольтер не властвовал над Кандидом, если бы Вольтер не судил Вольтера. Судьба человека кажется трагической, если разум, отождествляясь с одним-единственным существом — Отелло, Гамлетом, Конрадом, — разделяет его страдания и ярость. Она представляется комической, если наблюдатель в одно и то же время отмечает невероятную экзальтацию отдельного человека и одинаковый для всех механизм страстей. Байрон, который в своей переписке всегда был гением юмористики, до сих пор не позволял себе проявлять в стихах эту черту ума. В «Дон Жуане», над которым работал уже год, он наконец нашел возможность свободно изливать эту смесь Вольтера и Экклесиаста, которая и была обычной формой его мышления.

«Дон Жуан» должен был быть современной эпопеей:

За эпос взялся я. Скажу заране —
Двенадцать песен есть, и в них вошли
Любовь, война и буря в океане,
Фрегаты, капитаны, короли.
Характеры есть для повествований,
И панорама Ада там вдали;
Во вкусе Энеиды иль Гомера
Соблюдена эпическая мера.

Никогда Байрон не обладал более ясным умом, более точной и мужественной формой. Тон был взят из «Беппо»; это была поэзия, которая насмехалась над самой собой, скрывала горькую и сильную философию под легкой веселостью и немного сумасбродными рифмами. Он долго, без удержу отдавался порывам своей чувствительности. Со спокойствием отдаленности сила суждения обретала свои права. Крики и жалобы — все это прошло. Конечно, Байрон был более сложен и более чувствителен, чем Вольтер. Его теоретическая философия была, как и у Вольтера, деистическим рационализмом, но Вольтера не тревожили ни воспоминания о кальвинистском детстве, ни конфликт между чувственным темпераментом и душой естественно-религиозной. Круг его мыслей был ясен и узок. В Байроне бескрайние неведомые пропасти — сумрачные и населенные чудовищами — окружали светоносную зону. Вольтер был совершенно доволен собой, когда удавалось «раздавить тайну десятью короткими истинами», — Байрон, изведавший вкус греха, хранил чувство тайны. Но она сместилась — это была тайна не столько судьбы Джорджа Гордона Байрона, сколько судьбы человеческой, и поэтому становилась универсальной и классической.

Только первая песнь была автобиографией, но без прежней горечи. В первых же стихах появилась Аннабелла. Мать Дон Жуана была списана с нее:

Ей — математика любимая наука,
Величья благородная игра,
Аттический рассудок. Дальше — скука,
Серьезный спор, туманные слова…
Слова — задачи, мысли — теоремы…
Сплошное совершенство без сравнений…
От адских ков так далеко ушла,
Что ангелу хранить её не надо…

Но очень скоро поэма становилась более широкой и ясной. Зачем негодовать на мир? Надо жить, умирать, заниматься любовью, платить налоги. Все это — развлекательно, опасно, грустно, неизбежно.

И никогда уж больше, никогда
Не будет сердце мне росой живою…
И никогда, о сердце, никогда ведь
Не будешь ты вселенною моей!
Ты было всем; теперь пора оставить
И горе и восторг влюбленных дней,
Иллюзий нет — и нечем чувства славить,
И так, быть может, даже лучше мне,
В душе благоразумье воцарилось, —
Не знаю, как оно там очутилось.
Любовь мою давно уж время губит —
Ни дева, ни жена и ни вдова
Меня не очаруют и не влюбят…
Но, истинную мудрость обожая,
Я часто говорю себе — увы,
Все, что живет, все это умирает,
И плоть и лист единой ждут косы…
Не так плоха была пора младая,
Коль снова жить — опять бы дни прошли,
Скажи спасибо, что не хуже было,
Читай-ка Библию да жми кошель унылый.