Дон Иван

Покуда они говорят, я чешусь. И гадаю, куда подевался мобильник.

– Он все гадает, куда подевался мобильник разбившейся Анны.

– Это же ясно, как пить дать: прикарманил кто-то из марокканцев. Подобрал и затем прикарманил.

– А почему Дон Иван не взял распечатку звонков?

– Попробовал, но в фирме ему отказали, ведь уголовное дело не было заведено, – Герман очень доволен собой.

– Почему он их не подкупил?

– Не видел в том смысла. Он же не верил в убийство. Разве Дядя нам сам о том не говорил?

– Говорил. Но теперь, когда те же вопросы задает Дону Альфонсо, отвечать на них убедительно не получается. Жена умерла, а Иван унаследовал дом и богатство. Как-то все крайне удачно совпало.

– Выходит, двойник полагает, что ее убил Дон?

– А Дон почти знает, что погубил Анну Альфонсо.

– А он погубил?

– Да и нет. Альфонсо условился встретиться с Анной в Марокко (кажется, в Касабланке), но не успел. Он убежден, что она наконец-то решила Ретоньо оставить. На то есть основания: по телефону Анна упомянула, что это свидание будет последним, а дальше начнется нормальная жизнь. Было похоже, будто она устала от Дона. А что там было у барышни на уме, никто до сих пор и не знает – ни Дон, ни Альфонсо, ни Дядя.

– Ну, уж Дядя-то знает! Эй, дружище, колись.

– Ты видишь? Воды в рот набрал и ни звука. Хорошо, что пока говорил, рассказал, что ее погубило.

– Поделись с лучшим другом. Шепни мне на ушко.

Неужели флиртуют? Светлана держит его за мизинец и кокетливо щурится. Герман срывает очки и омывает ее своим синим взглядом. Жена моя грациозно склоняется, чтоб подышать ему в ухо, но не шепчет, а произносит отчетливо вслух:

– Погубило Анну то же, что всех. Недосказанность!

– Надо же, как угадал! Интуиции Дяде не занимать.

– Мы ему опять недоскажем или все-таки выскажем?

– Пусть сам выбирает. Не навсегда же он онемел.

– Может, я его разговорю.

Это уже не они, а Долорес. На ней Тетин халат, мои старые тапки и Арчи.

– У меня к нему свой подход.

Супруга и друг мой смеются. Непонятно, откуда взялась здесь Долорес, но непонятливый здесь только я.

– Как спалось? – воркует с ней Герман.

– Замечательно. Лучше, чем с ним. – Это она про меня. – Буэнас диас, милый.

Как и когда она здесь оказалась? И что со мной было, когда меня с ними не было? Как долго я мучился Доном Иваном в Севилье? И где сейчас Дон?

– Не отзывается. Вот грубиян! У Долли и так на тебя накипело.

– Ничего. Пусть молчит. Я никуда не спешу. У вас так уютно. Прямо любовное гнездышко. Целый мир, похоже, вам здесь не указ. Живете, как на Венере: все планеты вращаются по часовой стрелке, и только она – всегда против. Остальные считают часы, а Венера их лишь вычитает. И ничего с нею время поделать не может. А вот она с ним – пожалуйста!

– Получается, время любви не указчик? Какая прелесть, – ликует моя жена и поворачивается ко мне: – Вот видишь. А я что тебе говорила? Любовь сильнее всего. Жизнь – это время. Смерть – предательство времени. А любовь – это времени наперекор.

– Браво! Муж тебя заразил своим даром? – изгаляется Герка.

– Своим даром он всех нас в могилу сведет. Кстати, ты была у нее на могиле?

Долорес кивает:

– Все подтвердилось. Ровно в полдень на склеп Анны Ретоньо слетается стайка белых-пребелых турманов.

– Кого?

– Голубей.

– Значит, точь-в-точь как в романе. Обожаю эту прекрасную сцену. Дон приезжает на кладбище и застает там букет голубей.

– А мне нравится в книге момент, когда они едут в автобусе. Поздний вечер, пассажиров тьма-тьмущая, плюс все эти спящие дети. И Анна со счастливым лицом и несчастьем на сердце из-за потери ребенка.

– А дома Дон обнаруживает, что дверные ручки в крови: Анна изранила обе ладони ногтями.

– Жуть.

– Покруче того эпизода, когда отец Анны велит Альфонсо снаряжаться в испанскую армию и добавляет: смотри там, поосторожней, а то как бы пулю не схлопотать. А чтобы не схлопотать, смотри только там. Здесь тебе больше не рады. Тот интересуется: дескать, насколько не рады? Если на пять-шесть годков, я согласен. А если подольше, мне будет вас трудно не огорчить. А тот поручает затем Мизандарову глаз с него не спускать.

– Я так и не понял, она что, отцу солгала, будто Альфонсо к ней приставал?

– Это неважно. Что-то такое придумала, чтобы заставить его оттуда убраться, а себя – побороть искушение.

– Насчет искушения я не уверена. Разве мог он не опротиветь ей после того, как ею не овладел? Ведь не овладел он ею из-за того, что так не положено, а не потому, что она еще не созрела. Она очень даже созрела.

– Сомневаюсь. Обычно девочки созревают позднее.

– Да ну тебя, Герка! Вечно ты со своей усредненной статистикой. Анна – не девочка. Анна – любовь. Которая, даже когда умирает, – белоснежный букет голубей. Как я Дядю за эту находку любила!

– А помните фразу: с тех пор мертвецы во сне воспринимаются мною не как потеря, а как обретение. У меня потом так и было. Правда, лишь несколько дней, – вздохнул Герман.

– Фраза что надо. Только если он в ней не солгал, с чего это Дядя решил вдруг покончить с собой?

– Тсс! – Светлана подносит палец ко рту и глядит с укоризной на гостью.