Домой возврата нет

Эстер Джек подошла к окну аптеки-закусочной и стала всматриваться в огромный дом на другой стороне улицы.

— Что-то там сейчас происходит? — с озадаченным видом сказала она друзьям. — Как по-вашему, все уже кончилось? Потушили?

Темная громада уходящих вверх стен ничего ей не ответила, но по некоторым признакам можно было заключить, что пожар на исходе. По мостовой тянулось уже меньше шлангов, пожарные свертывали их и втаскивали обратно в машины. Другие пожарные выходили из дома со своими инструментами и тоже укладывали их в машины. Мощные насосы еще работали в полную силу, но шланги, соединяющие их с водоразборными колонками, были откручены и вода, которую они качали, поступала откуда-то еще и стремительными потоками изливалась в водостоки. Полиция все еще сдерживала толпу и не пропускала жителей назад в квартиры.

Газетчики, давным-давно прибывшие на место происшествия, теперь уже заходили в аптеку и по телефону передавали сообщения в свои газеты. То была пестрая компания, в поношенных, потертых пиджаках, в помятых шляпах, за ленточки которых засунуты репортерские удостоверения, кое у кого красные носы — верный знак, что немало времени эти люди проводят в кабачках.

По ним и без удостоверений видно было, что они газетчики. Ошибиться тут невозможно. Какой-то усталый взгляд, что-то тусклое, потрепанное во всем облике — и в лице, и в тоне, и в том, как человек ходит, как курит сигарету, даже в том, как мешковато сидят брюки, и особенно в его видавшей виды шляпе, — по всему этому сразу узнаешь представителя прессы.

В них ощущалась некая усталая терпимость, усталое равнодушие, нечто такое, что как бы говорило устало: «Да, знаю, все знаю. Так что у вас? Из-за чего шум-гам?»

И, однако, что-то в них было привлекательное, что-то доброе, хотя уже подпорченное, что-то уже померкло, а некогда горело надеждой и вдохновением, нечто такое, что говорило: «Ну, ясно. Когда-то я думал, оно есть и во мне, я готов был умереть, только бы написать что-нибудь стоящее. А теперь я просто шлюха. Продам лучшего друга, лишь бы раздобыть какую-нибудь историю. И чтоб история звучала похлестче, я вас предам, обману ваше доверие, ваше дружелюбие, переиначу все ваши слова, лишу их искренности, смысла, чести, они прозвучат, как пустая болтовня шута или клоуна. Плевать мне на правду, на точность, на факты, и не любопытно рассказывать о вас — о том, что вы за люди, как вы тут жили, что говорите, как выглядите, какие вы на самом деле, и как тут сейчас на пожаре необычно, какая обстановка, и настроение, и самый воздух, — все это нужно мне постольку, поскольку поможет похлестче написать репортаж. Мне нужно только найти „угол зрения“. В этой ночи есть и горе, и любовь, и страх, исступление, боль и смерть — здесь разыгрывается вся драма жизни. Но мне на все это плевать, мне только бы подцепить что-нибудь такое, от чего у наших подписчиков завтра пойдет мороз по коже… рассказать бы им, к примеру, что во время переполоха у мисс Лины Джинстер удрал из клетки ее любимчик удав и полиция и пожарные все еще не могут его разыскать, а ЖИТЕЛИ ФЕШЕНЕБЕЛЬНОГО МНОГОКВАРТИРНОГО ДОМА В УЖАСЕ… Вот он каков я, господа хорошие, пальцы у меня желтые от табака, глаза усталые, от меня разит джином, вчерашней выпивкой, мне хоть тресни надо пробраться вон к тому телефону и продиктовать этот репортаж, тогда главный отпустит меня и можно будет заглянуть к Эдди и выпить еще стаканчик-другой виски с содовой и со льдом, вот тогда этот день для меня и в самом деле закончится. Но не судите меня слишком строго. Конечно, я продам вас со всеми потрохами. Ради красного словца не пожалею ни мать, ни отца, лишь бы раздуть сенсацию, — но по сути я не так уж плох. Не раз и не два я преступал границы порядочности, но в глубине души всегда хотел быть порядочным человеком. Я не говорю правды, и все-таки есть во мне некая горькая честность. Подчас я способен поглядеть себе прямо в лицо и сказать правду о себе и увидеть, каков я на самом деле. Я ненавижу притворство, и лицемерие, и обман, и бесчестность, знай я, что завтра конец света, — ах, черт! — какой номерок газеты мы бы выдали в последнее утро! И еще у меня есть чувство юмора, я люблю повеселиться, поесть, выпить, со вкусом поболтать, я человек компанейский, мне по нраву все волнующее великолепие жизни. Так что не будьте со мной чересчур суровы. Право же, сам я не так плох, как иные мои вынужденные художества».

Таковы расплывчатые и все же явственные приметы репортерского племени. Словно наш мир, так замаравший их своим грязным прикосновением, оставил на них еще и теплый след живой жизни — подкупающие добродетели своего богатого опыта, дал им зоркость и проницательность, непринужденность едких речей.