Домой возврата нет

— Да вот, вы только послушайте! — говорила она сердито и читала вслух: — «Как объявила вчера адвокатская контора Меригру и Распа, поверенных его светлости герцога Бейсингстокского, его светлость намерен продать свое поместье в Чиппинг-Кадлингтон (Глостершир). Продаже подлежат шестнадцать тысяч акров земли, в том числе восемь тысяч акров охотничьих угодий, и замок Бейсингсток-Холл, один из прекраснейших образцов зодчества времен первых Тюдоров; предки его светлости владели этим поместьем, начиная с XV века. Представители конторы Меригру и Распа заявили, однако, что в связи с непомерно возросшим подоходным налогом и налогом на недвижимость его светлость считает для себя невозможным далее содержать поместье в должном состоянии и потому продает Бейсингсток-Холл с аукциона. Тем самым во владении его светлости остаются всего три поместья: Фозергилл-Холл в Девоншире, Уинтрингэм в Йоркшире и замок Лох Мак-Таш с охотничьими угодьями в Шотландии. Говорят, его светлость сказал недавно в кругу друзей, что если не будут приняты какие-то меры, чтобы остановить пагубный рост налогов, в ближайшие сто лет во всей Англии не останется ни одного большого поместья, которое по-прежнему принадлежало бы первоначальным владельцам…»

— А-а, — вздыхает миссис Парвис, дочитав это скорбное сообщение, и понимающе кивает. — В том-то все и дело. Правду говорит его светлость, мы теряем все наши большие поместья. А почему? Да потому, что владельцы больше не в силах платить налоги. Пагубные, это он верно говорит. Коли и дальше так пойдет, помяните мое слово, благородным людям негде станет жить. И то уж многие переселяются, — загадочно прибавляет она.

— Куда переселяются, миссис Парвис?

— Да мало ли. Во Францию, в Италию, в общем, на континент. Вот лорд Криклвуд живет где-то там, на юге Франции. А почему? Потому, что налоги для него больно высоки. Он тут все свои именья продал. А уж какие миленькие были именья, — с нежностью, точно о лакомом кусочке, прибавляет миссис Парвис. — Или вот взять графа Пентетьюка, леди Синтию Уормвуд, ее милость вдовствующую графиню Тротлмарш — где они все? Все они поразъехались, вот что. Собрались, да и уехали. Поместья продали. Живут в чужих краях. А почему? Да потому, что налоги стали больно высокие. Стыд и срам, вот что я вам скажу!

К концу этой длинной речи приветливое лицо миссис Парвис сплошь заливает сердитый румянец. Не часто Джорджу доводилось видеть такую горячую заботу о чужих делах. Опять и опять он пробует добраться до истоков столь искреннего волнения. Он со стуком отставляет чашку бульона и взрывается:

— Но послушайте, миссис Парвис, вы-то что беспокоитесь? Ваши лорды и леди с голоду не помрут. Вот вы у меня получаете десять шиллингов в неделю, да у доктора еще восемь. Он к концу года собирается оставить практику и уедет жить за границу. А потом скоро и я вернусь в Америку. И вы даже не знаете, где вы будете ровно через год, какой найдете заработок. А вы каждый день читаете мне, что герцог Бейсингстокский или граф Пентетьюк должны расставаться с одним из полдюжины своих поместий, как будто боитесь, что всей этой публике придется жить на пособие по безработице. Вам-то и вправду придется жить на пособие, если вы останетесь без работы. А им всем худо не будет, — уж во всяком случае, не так, как вам.

— Это да, — отвечает миссис Парвис тихим голосом, так ласково и кротко, словно речь идет о благополучии малых беспомощных детей, — но мы-то ведь привычные, правда? А они, бедняжечки, ни к чему такому не приучены.

Потрясающе. Просто непостижимо. Джордж растерян, у него такое чувство, будто он бьется о несокрушимую стену. Зовите это как хотите — раболепным низкопоклонством, слепым невежеством, беспросветным тупоумием, — но ничего с этим не поделаешь. Эту стену невозможно ни сокрушить, ни хотя бы поколебать. В жизни он не встречал столь беспримерной верности и преданности.

Подобные разговоры велись у них каждое утро, и наконец не осталось, кажется, ни одного обедневшего молодого виконта, о чьем благородстве и несчастьях не посокрушалась бы почтительно всеведущая миссис Парвис. Но после того как по порядку, сверху донизу, с нежной заботой, до малейшего многоцветного перышка, блистающего в их геральдических крыльях, пересмотрены бывали все несчетные чины — святые, ангелы, капитаны великого воинства, стражи внутренних врат и верные лейтенанты, — неизменно наступало молчание. Казалось, в комнату входил некто незримый, но великий. И тут миссис Парвис с шуршаньем встряхивала газету, откашливалась и негромко, благоговейно произносила священное имя: ОН.

Порой эта минута наступала вслед за самозабвенными рассуждениями об Америке и «современных темпах» — в сотый раз миссис Парвис распространялась о злосчастном уделе женской половины населения Соединенных Штатов, о том, что это просто стыд и срам, затем, тактично помолчав, прибавляла: