Домой возврата нет

Порой Джордж принимался поддразнивать миссис Парвис насчет этой бесконечной череды посетительниц и вслух размышлял о том, как же доктор их лечит. Но миссис Парвис отлично умела обманывать себя — дар, очень распространенный среди людей ее положения, хотя, конечно, присущий отнюдь не только им. Несомненно, она догадывалась о многом, что происходило этажом ниже, но ее верность любому хозяину оставалась неколебимой — и когда Джордж начинал уж очень приставать с расспросами, она сразу уходила в свою раковину, отвечала туманно: толком она в таких делах не разбирается, но, думается ей, доктор вроде лечит «от больных нервов».

— Какие же это болезни он лечит? — спрашивал Джордж. — У мужчин ведь тоже нервы бывают не в порядке?

— А-а. — Миссис Парвис, по своему обыкновению, многозначительно кивала. — А-а, вот тут-то вы его и поймали.

— Кого поймал, миссис Парвис?

— Ответ. Вся беда от этих… как бишь… от современных темпов. Так доктор говорит, — продолжала она высокомерно, тем непререкаемым тоном, каким всегда ссылалась на маленького врача и повторяла его высказывания. — Вся беда в том, что нынче жизнь больно торопливая — люди все по ужинам да по коктейлям, ночей не спят и все такое. В Америке вроде жизнь и еще того хуже. Ну, может, и не хуже, — поспешно поправилась миссис Парвис, испугавшись, что неосторожными словами уязвила патриотические чувства Джорджа. — Я ж там не была, откуда мне знать, правда?

Америку она себе представляла главным образом по бульварным газетенкам, которые читала весьма усердно, и рисовались ей такие восхитительно несообразные картины, что у Джорджа не хватило мужества ее разочаровать. И он почтительно с нею согласился и даже несколькими тонкими намеками еще подкрепил ее уверенность, будто почти все американки только тем и заняты, что разгуливают по званым вечерам и пьют коктейли, а спать и вовсе никогда не ложатся.

— Ну вот, — сказала миссис Парвис, удовлетворенно и понимающе кивая, — стало быть, вы сами знаете, какие они есть, эти современные темпы. — И, помедлив долю секунды, докончила: — Стыд и срам это, вот что я вам скажу!

Очень много было такого, о чем она говорила, что это стыд и срам. Наверно, самый желчный консерватор в самом аристократическом из лондонских клубов не был до такой степени озабочен и возмущен положением дел в стране, как Дэйзи Парвис. Послушать ее, так подумаешь, будто она и есть наследница громадных поместий, которые всегда, со времен норманнских завоевателей, были величайшим богатством ее края, а вот теперь их у нее отнимают, распродают по клочкам, разрушают и опустошают, потому что она, Дэйзи Парвис, больше не в силах платить установленные правительством разорительные налоги. Она готова была рассуждать об этом подолгу и всерьез делилась дурными предчувствиями, тяжко вздыхала и горестно качала головой.

Порою Джордж работал ночь напролет и только унылым туманным утром, часов в шесть-семь валился наконец в постель. Миссис Парвис приходила в половине восьмого. Если он еще не успевал уснуть, он слышал, как она тихонько поднимается по лестнице и проходит в кухню. А чуть погодя она стучалась к нему и вносила огромную кружку дымящегося питья, в снотворное действие которого верила свято и нерушимо.

— Выпейте-ка чашечку бульона, — говорила она, — от него враз сон разберет.

Джорджа и без того уже «сон разбирал», но это ее не интересовало. Если он еще не уснул, она поила его бульоном, «чтоб сон разобрал». А если он уже успел уснуть, она его будила и давала ему бульон, чтоб он снова уснул.

По правде говоря, ей просто хотелось с ним поговорить, поболтать о том о сем, а главное, поделиться самыми свежими новостями. Она приносила Джорджу «Таймс» и «Дейли мейл», и, уже конечно, при ней всегда была ее любимая бульварная газетка. И пока он, полусидя в постели, пил бульон, миссис Парвис, стоя у двери, с шумом потрясала своей газеткой и начинала:

— Стыд и срам это, вот что я вам скажу!

— Чем это вы нынче возмущаетесь, миссис Парвис?