Домой

Сергей САРТАКОВ ДОМОЙ

У околицы Степан остановился. Здесь был конец его солдатского пути. От Бобруйска он дошел до Грозного, от Грозного — до Берлина и теперь вот от Берлина — до селения на Ангаре в Сибири. Он присел на обочину дороги. Высокая густая трава скрыла его чуть не с головой. Шумно стрекотали кузнечики; сверкая на солнце стеклянными крылышками, пронеслись вдоль дороги две изумрудные стрекозы. Придорожная мята, нагретая жарким солнцем, источала пьянящий запах.

Степан достал из нагрудного кармана гимнастерки письмо и — в который раз! — перечитал его:

«Я прошу вас отдать письмо тому бойцу, у которого было это все, а теперь нет ни села родного, ни дома, ни семьи и приклонить голову негде. Думаю: войне скоро конец. Коли не побрезгает он нашим простым сибирским житьем — пусть едет к нам. Про себя я писать не стану. Чего писать? Я не знаю того человека, и он не знает меня. А приедет — сживемся, может, как родной с родным, а не то — как знакомые. Горе с горем умеет разговаривать. А время пройдет — случится, еще и счастье заглянет. Так вы и скажите тому бойцу от меня и от всего народа нашего: милости просим. Зовут меня Андреем Максимычем Окладниковым. Живу я на реке Ангаре в Сибири».

Адресовано письмо было просто: «Полевая почта 47645-Д. Командиру».

Пришло оно в часть, когда наши войска уже штурмовали предместья Берлина. Вызвал к себе командир сержанта Степана Нарубина, показал письмо, спросил:

— Как вы на это смотрите?

Подумал Степан и тихо ответил:

— За привет ему спасибо.

А письма не взял.

Но забыть его не мог. И в дни, когда над Берлином полыхали огни последних пожаров, он часто вспоминал добрые слова незнакомого ему Андрея Максимыча.

«Был бы я помоложе, — думал он, — а мне ведь минуло сорок. Может, этот Андрей Максимыч и сам не старше меня и ждет к себе в семью молодого, вместо сына хочет принять. А я на что же ему: в братья, что ли?»

А потом ему представлялась сожженная фашистами родная деревня Мушино и вместе с нею — его дом, жена и дочь, взрослая девушка. Он видел это своими глазами: бурьяны, полонившие родное пепелище, и среди них самое страшное…

И он сознавал, что после войны жить там или вблизи будет ему не под силу. Нужно уехать куда-то подальше. И тогда приглашение Андрея Максимыча казалось ему самым желанным.

Степан ощутил это особенно сильно, когда был объявлен Указ Верховного Совета о демобилизации старших возрастов и его сверстники стали собираться домой. Нет ничего радостнее возвращения в родное село, к своим, к семье, и нет ничего трагичнее — если всего этого нет, не стало. А сердце просит ласки, тепла. Он пришел к командиру части и, боясь, что все рассыплется в прах, спросил:

— А вы то письмо, товарищ майор, никому не отдали?

На своем боевом пути много прошагал по земле сержант Нарубин. Не отвлеченным понятием, а физически ощутимым для него стало слово «простор». Он много исходил и многое видел, но такого великолепия, такого необъятного простора, как здесь, в Сибири, он еще не встречал. От этого изобилия зелени, солнца, воздуха распирало грудь так, что становилось больно дышать. Но в этой боли была светлая радость и гордость солдата-победителя, отстоявшего от врага родную землю.

Просторы, просторы! Плывя сюда на пароходе вниз по Енисею, Степан подошел к сменившемуся с вахты рулевому и спросил, как называется гора, мимо которой они проплывали. Тот пожал плечами и коротко сказал: «Никак». За поворотом поднялась новая гора. Степан спросил: «А эта?» И снова рулевой ответил спокойно: «И эта никак. Их много. Разве каждой придумаешь имя?»

А возле Мушина каждый холм, каждый овраг и перелесок имели названия. Там каждое деревцо было на счету. У липы, что стояла у дороги при въезде в село, — Степан это точно запомнил — было сорок семь сучьев. Потом два нижних засохли… Колхозную рощу чистили два раза в год, весной и осенью, убирали опавшие листья и мелкие ветви. Здесь же кругом высились темные, от веку не рубленные леса, вперекрест заваленные буреломами. К реке спускались широкие прогалины непаханых земель, некошеных лугов. Раздолье…

Степан ехал, руководствуясь только расспросами, не представляя отчетливо, куда именно он едет. И велико было его удивление, когда, сойдя на последней по Ангаре пристани, он узнал, что теперь надо плыть на катере или идти пешком еще сто десять километров.

Не хватало решимости у Степана, хотелось выиграть время, подумать еще. Он пошел пешком.

И вот конец его пути. Перед ним селение в полтора десятка дворов. Старое плотбище леспромхоза.

Степан поднялся, по солдатской привычке подтянул ремень и вошел в поселок. Игравшие на дороге ребятишки указали ему дом Андрея Максимыча. Как большинство крестьянских дворов в Сибири, дом обнесен был заплотником, забранным в столбы. Глухие высокие ворота. Сейчас они стояли распахнутыми настежь. На промытом дресвою крылечке девочка лет пятнадцати чистила рыбу. Завидев Степана, она поджала босые ноги, одернула юбку. Степану показалось, что она чем-то похожа на его погибшую дочь. От этого болезненно заныло сердце.