Домино

Мгновенно мной завладела прежняя лихорадка. Дрожь сотрясала меня с такой силой, что, как от собаки, которая выбралась мокрой из пруда с утками, брызги пота разлетались от меня по всему коридору, усеивая стены. Скользкий от дождя пол — а вернее, весь дом — качнулся под моими ногами; пытаясь удержать равновесие, я быстро убедился, что обречен извергнуть наружу завтрак, которому вместе с тем предназначалось служить одновременно обедом и ужином. Сомнений быть не могло: явился сэр Эндимион, как я того страшился, а Элинора, теперь мне стало ясно, желала. Она ему написала, я был уверен в этом. Но что именно написала? Что я увез ее насильно? Я знал: ей хотелось наглядного свидетельства его любви, какого-нибудь отчаянного поступка. Дуэль — уж не к этому ли она клонила? Да-да, какой-нибудь безрассудный выпад — против меня, а в случае неудачи, против нее самой.

Я, шатаясь, спустился с лестницы и вышел под дождь. И чуть ли не час переминался с ноги на ногу под портиком церкви Святого Михаила, на противоположной стороне Брод-стрит, не сводя глаз с нашего неосвещенного окна. Смятение вновь раздирало мою душу. Что мне делать? Бросить сэру Эндимиону вызов? Или же он намерен потребовать от меня сатисфакции? Увезет ли он Элинору с собой? Привел ли ко мне судебного исполнителя? Моя поимка выглядела неминуемой…

В окне замерцал огонек. Минутой позже дверь дома отворилась, но на улицу ступил не сэр Эндимион, а некий молодчик из Кросс-Бата. Негодяй обозрел небосвод, прежде чем нахлобучить на голову шляпу, а потом, перескочив через лужи по направлению к Миллсом-стрит, вскарабкался в портшез.

Забыв о лихорадке, я ринулся в дом и взбежал вверх по лестнице. Отдуваясь и клокоча гневом, я застал Элинору за расчесыванием распущенных волос изящным гребнем из черепахового панциря; его, помнится, не было среди вещей, которые мы побросали в холщовый мешок в минуту нашего поспешного бегства.

Не поворачивая головы, Элинора невозмутимо спросила:

— Вы сегодня не работаете?

— Дождь, — нерешительно произнес я, ненавидя себя и за эту паузу, и за свою нерешительность, а потом довольно резко заметил: — Я вижу, мисс Элинора, ваше ремесло по-прежнему процветает.

— И вправду дождь?

Голос ее ничуть не дрогнул, сохраняя бесстрастность; она продолжала сидеть ко мне спиной, размеренно проводя гребнем по волосам, отчего к ним стал возвращаться блеск — со светлым оттенком желтизны. И однако, в этот момент Элинора не походила ни на модель «Красавицы с мансарды», ни «Дамы с мансарды» — писать ее такой я желания не имел.

— Сквозит. Будьте добры, прикройте дверь, — добавила она все так же хладнокровно, будто обращалась к слуге, и тут до моего сознания дошло, что в некотором смысле я и в самом деле был для нее слугой.

Элинора наблюдала за мной — а я за ней — с помощью небольшого зеркала, в котором оба мы отражались. В зеркале, испещренном трещинами, казалось, что она хмурится. Когда же она, наконец, обернулась, я увидел, что зеркало лжет: на самом деле Элинора улыбалась, хотя чарующей эту улыбку назвать было нельзя. На шее у нее красовались жемчужные бусы, а одета она была в голубое неглиже из муарового шелка: для его покупки мне пришлось бы не один месяц трудиться в Уидкомской каменоломне и вырубить столько батского строительного камня, что его хватило бы для сооружения колосса, который с высоты своего громадного роста мог бы хмуро сдвинуть каменные брови при виде моей еще более колоссальной глупости.

Иначе говоря, моим глазам вдруг предстало в Элиноре многое из того, чего я до сих пор либо не замечал, либо не распознавал; словно раньше я видел только ложный ее образ, искаженный растрескавшимся зеркалом.

Не в силах видеть этот новый облик, я повернулся и, сопровождаемый смехом Элиноры — неприятным и безрадостным, как и ее улыбка, — скатился по лестнице и выбежал под дождь. Я блуждал по пустынным улицам, поливаемый струями дождя, влекомый вперед, подобно грудам мертвых листьев, которые несут переполненные сточные канавы. Известняк, прилипший к моим рукавам, намок и начал растворяться; растворялся и я сам, трескаясь и крошась до самой сердцевины.

Миновав полуосвещенные здания и нагромождения пустых передвижных кресел, я очутился на Столл-стрит. Призрачные клубы испарений — на вид еще более сырые, чем обычно, — плотно нависали над купальнями, откуда эхо доносило до меня крики и всплески. Пахнуло серой от источников — и этот запах заставил меня поежиться, будто при простуде.