Домино

— Кто — кто это, но кто, кто, кто здесь — там?..

— Я же вам говорила, — мягко прервал этот отрывистый перестук вкрадчивый голос — Вчера вечером. Вы не помните? Не верите мне? Я же объяснила вам: леди У*** — моя мать.

Нет, я ничего не помнил. Путаясь и заикаясь, я кое-как описал совершенное мной преступление.

— Убили мою мать?.. — Лицо, склонившееся надо мной, выражало предельную степень растерянности. — Но, мистер Котли, моя матушка в могиле вот уже двадцать лет…

Так утверждала леди Боклер накануне вечером: это мне припомнилось, когда я окончательно пришел в себя. Леди У*** зачахла и опочила, будучи средних лет, по-видимому, роковым образом подорвав здоровье слабительными, кровопусканиями, ваннами, приемом хинина, опиума и множества прочих загадочных составов из целебных трав, которыми лекари пользовали ее на протяжении десятилетий. Иными словами, ее убили средства, предназначенные сберечь ей жизнь.

— Я полагала, вы могли догадаться, — ответила тогда на мой вопрос леди У***, невозмутимо взирая на обрамленный портрет — ее собственное живописное изображение. Она полулежала рядом со мной в турецком костюме на матраце, набитом конским волосом. — Моей матерью была леди У***, и только она, никто больше.

По словам леди Боклер, портрет был написан в Бате, незадолго до того, как она появилась на свет. Мое изумление, вызванное открытием этой тайны, несколько умерила только другая, ошеломившая меня новость — на мой взгляд, еще менее правдоподобная: своим отцом леди Боклер назвала Тристано. Услышав это потрясающее откровение, я не сумел удержаться от растерянного восклицания, и на лице моем, бесспорно, выразилась полнейшая оторопь:

— Но разве это… да нет, ничего подобного быть не может!

Миледи покачала головой, и на меня пахнуло ароматом ее волос, завитки которых слегка растрепались во время нашей недавней возни.

— Разве вы не слышали о прославленном кастрате синьоре Джусто Тендуччи, который несколько лет тому назад женился на мисс Доре Манселл, вопреки упорному сопротивлению опекуна девушки? — Теперь настал мой черед покачать головой. — Удивительно, — отозвалась моя собеседница, — по случаю этого события было выпущено столько памфлетов самого скандального свойства!

— Кастраты женятся? — Немыслимость сочетания двух этих понятий проложила у меня на лбу глубокую борозду. — Невероятно!

Однако миледи в подтверждение своих слов только кивнула самым серьезным образом.

— Да, чаще всего думают именно так. Более того: для евнухов церемония венчания строго воспрещена — особенно в католических странах, где они лишены любых привилегий для вступления в брак. Почему? Ответ: ввиду предположительного отсутствия всяких способностей к производству потомства, кастраты могут всего лишь потворствовать наиболее низменным позывам плоти, превращая телесные наслаждения в самоцель; они не исполняют общественный долг — продолжать, как нам предписано, человеческий род, но ограничиваются сугубо личными утехами. Таким образом, удовольствия отдельной особи, узурпирующей нашу первейшую обязанность, подрывают благосостояние общества в целом. — Миледи перевела дыхание. — Вам понятна моя мысль? — Я собирался поддакнуть, но она меня опередила: — Известно, разумеется, что дамам не позволено ни допускать, ни выказывать блудливые плотские склонности, каковым предаются единственно во имя чадородия — или под его прикрытием, следуя библейскому призыву всходить на ложе, плодиться и размножаться. В союзе с кастратом этот наказ оборачивается вопиющей насмешкой: если он, так сказать, и готов взойти на ложе, то, по распространенному мнению, плодиться и размножаться не в силах. Тем самым в подобной ситуации покрытое завесой тайны действие становится одновременно и началом и концом всего, ибо сопряженные с ним страсти и рискованные восторги ни к чему, кроме пустоты и бесплодия, не ведут: в точности как и союз между двумя мужчинами или двумя женщинами, естественно, равным образом поставленный вне закона под диктатом тех же соображений. — Короткая пауза. — Пустота и бесплодие — вот именно. Впрочем, бывают случаи…

Припомнив суровые проповеди отца, обличавшие женскую распущенность, я перебил речь миледи замечанием о том, что на нашем острове осуждение дамских страстей вряд ли отличается меньшим накалом. Леди Боклер кивком выразила полное со мной согласие.