Домик в Армагеддоне

Не хватало сейчас ребят. Просто чтобы стояли рядом – и думали так же, как он. И молчали. Не все поддержали его. Четверо. Мало – но тут не в числе ведь дело. Все разъяснится как-нибудь. Разъяснится всенепременно. Будут еще стоять рядом, локоть к локтю, плечо к плечу. Единые. Монолит. Как же может все рухнуть вдруг?

Никак не может. Вон разошлось как – кругами, кругами разошлось. С каким-то вот Костей-из-Солнечного сидит сейчас, спорит. И дальше только расти будет, будет разрастаться. С машиной, конечно, маху дали. Так без накладок ведь не бывает.

– Вот вы с флагом своим по дорогам бегаете. На флаге – крест с мечом. Не по себе мне от вашего флага. Честное слово, ну не по себе.

Костя еще говорил, говорил. Неожиданно Фима почувствовал глухую подавленность.

Кровь тугой струей хлынула у него из носа, прямо на стол, забрызгивая куриные объедки и вазу с райскими яблоками. Надя завизжала, вскочила на ноги.

Засуетились, Костя стянул с себя футболку, сунул ему под нос. Чужой запах. Пот чужой.

– Запрокинь! Запрокинь, говорю, голову! – Взял за руку: – Прижми вот так, подержи. Я сейчас бинт притараню. Держи, сказал!

***

Потом Фима лежал наверху, а снизу доносились приглушенные встревоженные голоса.

Костя спрашивал, Надя отвечала. Говорили, понятное дело, о нем. И о том, как они только что героически спасли его от носового кровотечения. Раза два скрипели деревяшки – кто-то из них ходил к лестнице, вслушивался в тишину наверху, наваливаясь на перила. Ложка звякала о чашку – размешивали сахар. И снова тревожное: бу-бу-бу. Ему хотелось крикнуть им: да хватит уже бубнить! Было не по себе от этого бубнежа. Будто он – опасно больной, а они – вот ведь назойливый какой образ – семья, дежурящая у постели больного. Ночник включили на тумбочке.

Он сочился бледным желтоватым светом, вычертив глаз посреди потолка. Ни дать ни взять – картинка из русской классики. Нелепость. Было б из-за чего… бубнят, бубнят… Под носом кусок бинта. Кровь остановилась почти сразу. У него так бывает.

Медик в Стяге сказал: ничего страшного. А эти устроили…

Ну и пусть. Пусть. Подыграет им, поваляется тут, как гриппозное дитя. Уложили в детской… Как тот кусок у Набокова, когда больной мальчик ясновидит. Зачитывался когда-то. Глупый был, читал все подряд. Про карандаш. Как там?

Жар схлынул, я выбрался на сушу. Мысленно видел мою мать в шеншилях и вуали с мушками… она поехала покупать одну из тех чудаковатых вещей… зеленый фаберовский карандаш… за десять рублей… Мое ясновидение прервалось – Ивонна Ивановна принесла чашку бульона с гренками.

Да, сейчас бы еще Ивонна Ивановна зашла, с бульоном. Недаром писателишка нерекомендованный: все у него шеншиля-вуаля и чашка бульона.

Кровать в виде автомобиля. Красный гоночный автомобиль. Короткая кровать, ноги не помещаются. А ребята сейчас в темной, на голых досках.

Не детская, а магазин игрушек. Со всех сторон – самолеты, танки, солдаты разных эпох и размеров. Всего так много, бесконечно много. Повсюду: на полках, на столе, на полу – крылья, гусеницы, сапоги. Зачем столько игрушек, неужели их все можно любить? Дали ребятам в темную хотя бы одеяла на ночь? Могли не дать. Сегодня первый день – значит, из еды был только чай и пряник.

Баба Настя подарила ему на какой-то из его дней рожденья набор солдатиков.

Красивые такие солдатики. С большущими бицепсами, голые по пояс. Огромная коробка. Еще до школы. Да, ему было, наверное, столько же, сколько сейчас младшему Крицыну. Дети были приглашены соседские, мальчик Тоша и девочка Даша.

Тоша-Даша, он их называл. Он в общем-то и не дружил с ними, хотя оказывался часто в их компании: бывало, баба Настя, когда уходила куда-нибудь в вечернее время, просила маму Тоши и Даши, чтобы Фима побыл у них. Их сажали за стол и давали альбомы с карандашами. Занятие это никому из троих не нравилось. Тоша-Даша пялились мрачно на Фиму и показывали ему язык: ведь это из-за него их усаживали рисовать. Если они брались за карандаши, то чаще всего рисовали дураковатого карлика за руку с Бабой-Ягой. Ничего, кроме рисования, Тоши-Дашина мама никогда, кажется, не предлагала. Видимо, опасаясь шума и беготни в квартире.

В тот раз баба Настя решила устроить ему настоящий день рожденья, с гостями, с пирогом, с дорогим подарком. А на роль гостей других кандидатур, кроме Тоши-Даши, не было. Они подарили Фиме набор фломастеров. Синий там был исписан.

На оберточную бумагу бабе Насте не хватило – и без того, наверное, копила не один месяц, – а она хотела, чтобы красиво было. Завернула коробку с солдатиками в цветастую тряпочку. Тесьмой наверху стянула. Отдала ему, обняла голову сухими, громко прошуршавшими по вискам ладонями, ткнулась губами в макушку и отступила на шаг – чтобы удобней было любоваться его радостью, когда будет распаковывать подарок. Тоша, увидев одетую в нелепую тряпицу коробку, хихикнул и шепнул что-то сестре, и та хихикнула тоже. А баба Настя дергала заартачившийся узел и приговаривала: “Да ты глянь, глянь, мой хороший!”.