Домби и сын

— Избави меня Богъ оспаривать ваше намѣреніе!

— Стало быть, мы можемъ положиться на вашу дружескую помощь? конечно, конечно, я не сомнѣвалась.

— Миссъ Гэрріетъ, я былъ бы дурнымъ человѣкомъ… то есть, я дурной и теперь, но былъ бы еще хуже, если бы не поспѣшилъ отъ всего сердца предложить полную готовность къ вашимъ услугамъ. Да, я принимаю всѣ ваши условія и клянусь честью, ничто въ свѣтѣ не вырветъ y меня вашей тайны. Итакъ, если м-ръ Домби дѣйствительно будетъ доведенъ до крайности, неизбѣжной въ его положеніи, то я съ полною охотой принимаю на себя привести въ исполненіе великодушный планъ, на который вы и братъ вашъ Джонъ рѣшились съ общаго согласія.

Она подала ему свою руку и поблагодарила.

— Миссъ Гэрріетъ, — сказалъ онъ, удерживая ее, — говорить вамъ о достоинствѣ великой жертвы, или, правильнѣе, самоотверженности, на которую вы рѣшились, было бы дѣломъ празднымъ и большою дерзостью съ моей стороны. Совѣтовать вамъ внимательнѣе обсудить и обдумать свой планъ — было бы опять безразсудно и дерзко. Я не имѣю никакого права останавливать или ограничивать великій конецъ великой исторіи неумѣстнымъ представленіемъ своихъ собственныхъ соображеній и разсчетовъ. Смиренно склоняю голову передъ вашей довѣрчивостью, счастливый и довольный сознаніемъ, что она происходитъ отъ высшаго и чистѣйшаго источника вдохновенія. Скажу только одно: я — вашъ вѣрный управитель, и если бы мнѣ предоставили выбирать свое положеніе въ свѣтѣ, я бы хотѣлъ только остаться избраннымъ вашимъ другомъ и ничѣмъ болѣе.

Она поблагодарила опять отъ чистаго сердца и пожелала ему покойной ночи.

— Очень вамъ благодарна, м-ръ Морфинъ. Я не прямо домой. Мнѣ надобно еще сдѣлать визитъ. Не угодно ли вамъ пожаловать завтра?

— Съ большимъ удовольствіемъ; завтра я приду. A между тѣмъ я подумаю, какъ лучше взяться за ваши дѣла. Вы, конечно, сами будете думать о нихъ, милая Гэрріетъ, и… и… могу ли надѣяться, что въ связи съ ними подумаете немножко и обо мнѣ?

Онъ проводилъ ее до кареты, стоявшей y вороть. Не будь его хозяйка глуха, какъ тетеревъ, она бы пременно услыхала бы, какъ м-ръ Морфинъ, взбираясь къ себѣ наверхъ, бормоталъ про себя, что всѣ мы исчадія привычки, и что самая скверная привычка — оставаться до старости холостякомъ.

Онъ взялъ віолончель, лежавшую на софѣ между двумя стульями, и усѣлся на свое прежнее сѣдалище, не спуская глазъ съ порожняго стула, который стоялъ передъ нимъ. Инструментъ не замедлилъ издать звуки нѣжные, патетическіе и сладостные до чудовищной степени совершенства; но эта музыкальная экспрессія ровно ничего не значила передъ выраженіемъ, которое м-ръ Морфинъ сообщилъ своему лицу, умиленному и разнѣженному до того, что онъ не разъ принужденъ былъ прибѣгать къ обычному врачеванію капитана Куттля и растирать свой носъ рукавомъ изношеннаго сюртука. Но мало-по-малу лицо его прояснилось, глаза осмыслились, и віолончель начала издавать гармоническіе звуки одной изъ національныхъ пѣсенъ, гдѣ важнѣйшую роль играетъ, такъ называемый, "гармоническій кузнецъ", который нѣсколько сродни камаринскому мужику. Эта пѣсенка повторилась нѣсколько разъ сряду, и віолончель, въ связи съ порожнимъ стуломъ, оставалась до глубокой полночи единственнымъ товарищемъ стараго холостяка.

Когда Гэрріетъ оставила жилище м-ра Морфина, кучеръ ея наемной кареты принялся разъѣзжать по грязнымъ переулкамъ и закоулкамъ одного изъ лондонскихъ предмѣстій, пока, наконецъ, не выѣхалъ на какую-то площадку, гдѣ торчало нѣсколько старыхъ домовъ, расположенныхъ между садами. Здѣсь онъ остановился y одной садовой калитки, и Гэрріетъ, очевидно, привыкшая къ этимъ путешествіямъ, вышла изъ кареты.

Вскорѣ на звонъ колокольчика явилась женщина пожилыхъ лѣтъ, съ унылымъ и болѣзненным ь лицомъ, съ глазами, поднятыми кверху, и съ головою, опущенною внизъ. При видѣ Гэрріетъ, она сдѣлала болѣзненный книксенъ и черезъ садъ провела ее въ домъ.

— Здравствуйте, м-съ Виккемъ. Какъ ваша больная? — спросила Гэрріетъ.

— Плохо, матушка, плохо. Я ужасно боюсь. Она, видите ли, сударыня, съ нѣкоторыхъ поръ напоминаетъ мнѣ Бетси Джанну моего дяди, — заключила м-съ Виккемъ, испуская болѣзненный вздохъ.

— Въ какомъ отношеніи? — спросила Гэрріетъ.

— Да во всѣхъ, матушка. Разница лишь та, что Бетси Джанна умирала ребенкомъ, a эта ужъ большая.

— Но вы сказали мнѣ прошлый разъ, что ей гораздо лучше. Стало быть, еще можно надѣяться, м-съ Виккемъ.

— Не говорите, матушка. Надежда хороша для тѣхъ, кто не видалъ кручины въ своей жизни, a я на своемъ вѣку довольно натерпѣлась и наглядѣлась всякой всячины, сударыня моя. О, вы еще не знаете, что такое всякая всячина: это, съ позволенія сказать, такая подлая вещь, что Боже упаси!

— Вамъ надобно стараться быть веселѣе.