— Вотъ что, любезный Тутсъ, если тебѣ понадобится братъ, радушный, кровный братъ, готовый за тебя въ огонь и въ воду, ты знаешь, гдѣ найти такого брата. Два, три слова черезъ какого-нибудь пріятеля, и я весь къ твоимъ услугамъ. На этотъ разъ, любезный другъ, вотъ тебѣ мой искренній совѣтъ: выучись играть на гитарѣ, непремѣнно выучись. Женщины любятъ музыку и благосклонно смотрятъ на всякаго виртуоза. Это ужъ я знаю по собственному опыту.
Затѣмъ м-ръ Фидеръ, магистръ всѣхъ искусствъ, открываетъ тайну, что онъ имѣетъ виды на Корнелію Блимберъ. И почему же не имѣть? Бѣды нѣтъ никакой, что Корнелія носитъ очки: это даже къ ней очень идетъ. Ужъ докторъ довольно пожилъ на своемъ вѣку, хлопоталь, возился, и ему пора бы теперь сдать свое заведеніе въ надежныя руки; a кого, спрашивается, найдетъ онъ надежнѣе Фидера и своей возлюбленной дочери?
— Мое мнѣніе то, — продолжалъ м-ръ Фидеръ, — какъ скоро умный человѣкъ набилъ карманъ, на немь лежитъ непремѣнная обязанность передать свои дѣла. Ужъ лучше меня, признаться сказать, Блимберу не отыскать достойнаго преемника въ цѣломъ свѣтѣ. Ну, a если Корнелію взять въ руки, она будетъ чудесной женой. Это ясно, какъ день.
Въ отвѣтъ на это, м-ръ Тутсъ импровизируетъ великолѣпный панегирикъ Флоренсѣ Домби и таинственно намекаетъ, что онъ готовъ съ отчаянія разбить себѣ черепъ. М-ръ Фидеръ говоритъ, что это было бы черезчуръ безразсудно, и, утѣшая закадычнаго друга, рисуетъ портретъ Корнеліи съ ея очками и другими учеными ирииадлежностями.
Такъ проводятъ вечеръ закадычные друзья. Когда наступила ночь, м-ръ Тутсъ провожаетъ домой м-ра Фидера и разстается съ нимъ y воротъ докторскаго дома. Но лишь только Тутсъ исчезъ, Фидеръ опять спускается внизъ и бродить одинъ по морскому берегу, обдумывая планы будущей жизни. И слышится ему въ говорѣ морскихъ волнъ, что д-ръ Блимберъ съ отверстыми объятіями, вручаетъ ему ученую Корнелію, и уже видитъ Фидеръ, какъ докторъ передѣльшаетъ свой домъ и окрашиваетъ его въ яркую краску. Всѣ эти мечты до безконечности разнѣживають классическое сердце Фидера, магистра всѣхъ искусствъ.
М-ръ Тутсъ равномѣрно бродитъ взадъ и впередъ, любуется на футляръ, въ которомъ хранится его драгоцѣнный брилліантъ, и въ плачевномъ состояніи духа взираетъ на окно, гдѣ мерцаетъ огонекъ, и гдѣ, думаетъ м-ръ Тутсъ, сидитъ Флоренса за ночной работой. Но ошибается Тутсъ. Флоренса давнымъ-давно покоится сладкимъ сномъ въ своей спальнѣ, и въ душѣ ея стройно возникаютъ одна за другой минувшія сцены, отрадныя и вмѣстѣ грустныя для любящаго сердца. Комната, гдѣ мерцаетъ огонекъ, принадлежитъ м-съ Скьютонъ, выступившей теперь на ту же сцену, гдѣ нѣкогда страждущій мальчикъ закончилъ послѣдній актъ возникающей жизни. Ta же сцена разыгрывается и теперь, но какъ она противоположна прежней! Старуха не спитъ, старуха стонетъ и ворчитъ. Грязная и омертвѣлая, она дико мечется на своемъ болѣзненномъ одрѣ, и подлѣ нея, въ ужасѣ отъ совершеннѣйшаго равнодушія при взглядѣ на предсмертныя муки, сидитъ Эдиѳь. Что же говорятъ имъ морскія волны во мракѣ ночной тишины?
— Каменная рука… огромная, страшная рука… Эдиѳь, за что же она хочетъ поразить меня? Развѣ ты не видишь, Эдиѳь.
— Ничего нѣтъ, матушка. Это лишь мечты вашего воображенія.
— Мечты, все мечты! Да посмотри сюда, будто ужъ ты ничего не видишь?
— Право, ничего нѣтъ, матушка. Развѣ я сидѣла бы такъ спокойно, если бы тутъ было что-нибудь.
М-съ Скьютонъ вздрагиваетъ и дико смотритъ на дочь.
— A зачѣмъ ты такъ спокойна? Тебѣ ничего, все ничего. Вотъ она… воть опять эта страшная лапа, нѣтъ, это не мечта! Мнѣ тошно на тебя смотрѣть, Эдиѳь!
— Очень жаль, матушка.
— Жаль! Тебѣ всегда чего-нибудь жаль… да только не меня!
И съ этими словами она испускаетъ пронзительный вопль. Перебрасывая голову съ боку на бокъ, брюзгливая старуха еще разъ напоминаетъ о своихъ материнскихъ правахъ и распространяется о дочерней неблагодарности. Ей приходитъ на мысль другая несчастная мать, которую онѣ встрѣтили, и при этомъ она дѣлаетъ общее заключеніе, что всѣ превосходныя матери терпятъ невзгоды отъ дѣтей. Продолжая безсвязную болтовню, она вдругъ останавливается, смотритъ на свою дочь, жалуется, что сходитъ съ ума, и скрываетъ подъ подушку свое лицо.
Эдиѳь изъ состраданія нагибается къ ней и говоритъ. Больная старуха перевертывается и съ дикимь ужасомъ схватываетъ за иіею свою дочь.
— Эдиѳь! мы скоро поѣдемъ домой, не правда ли? Увѣрена ли ты, что я ворочусь домой?
— Да, матушка, да.
— A зачѣмъ онъ сказалъ, какъ бишь его? я всегда забываю имена… зачѣмъ выговаривалъ майоръ это гадкое слово? вѣдь онъ выговорилъ его, Эдиѳь? да или нѣтъ?… со мной не будетъ этого, не будетъ, не будетъ!
Опять и опять больная старуха заглядываетъ въ уголъ и видитъ каменную руку, протянутую, говоритъ она, изъ какого-то гроба, и готовую ее поразить. Наконецъ, опускается рука, и старуха, скорченная и сгорбленная, недвижно лежитъ на постели, и половина ея грѣшной плоти — смердящій трупъ,