Дом, в котором совершено преступление

Я уходил домой, ставил пластинку, затем другую, третью, пока не успокаивался, и тогда звонил ей. Она приезжала, на целый вечер у нас воцарялся былой мир, и мы вертелись в танце, как волчки, до поздней ночи. Но эти возвраты к прошлому становились все более редкими. Чего-то в наших отношениях уже не хватало, и, танцуя с ней, я это неизменно чувствовал. Так что однажды даже сказал:

— Ты, милая моя, уже не та, что прежде…

А она упрямо твердила:

— Это потому, что я тебя полюбила.

Что меня особенно раздражало, так это ее манера делать все напоказ. Конечно, рок-н-ролл мы почти всегда танцевали на людях. Но одно дело танцевать, а другое — целоваться. Я говорил Джакомине:

— Те самые люди, которые аплодируют, когда ты со мной танцуешь, освистают тебя, если ты вздумаешь меня поцеловать. Всему свое место и время.

А она:

— Ну и пусть! Но я хочу, чтобы все знали, как мы друг друга любим. Да, да, да, все!

Так мы и не могли столковаться.

В один из тех дней мы поехали автобусом к моему приятелю, у которого иногда собирались и устраивали соревнования по рок-н-роллу. Я был в плохом настроении, так как за обедом отец закатил мне очередную сцену. Желая как-нибудь его успокоить, я обещал, что в тот же день отправлюсь в магазин и начну привыкать к делу. Конечно, про себя я решил, что в магазин ни в коем случае не пойду. Но в то же время чувствовал нечто вроде угрызений совести, а также немного побаивался сцены, которую мне мог устроить отец, узнав, что я его обманул. Расстроенный, я влез с Джакоминой в автобус и остался стоять на задней площадке. Джакомина, как обычно, не отставала ни на секунду и пожирала меня горящими глазами, которые особенно меня раздражали.

Я ей говорю:

— Брось ты на меня пялиться!

А она:

— Я смотрю на тебя потому, что ты красивый. Поцелуй меня!

— Да ты спятила!

— Нет, нет, поцелуй меня сейчас же; я хочу, чтобы все видели нашу любовь!

— А я тебе говорю — брось! Я сегодня не в настроении.

Вместо ответа она подпрыгивает, повисает у меня на шее и целует. Слышали бы вы, что стали говорить вокруг!

— И вам не стыдно? — спросил меня какой-то пожилой синьор. — Это же непристойно. Отправляйтесь домой заниматься подобными вещами.

Не отрываясь от меня, Джакомина отвечает:

— А что тут такого? Мы любим друг друга и делаем, что нам угодно и где угодно.

А тот говорит:

— Синьорина, мне очень жаль ваших родителей.

Но остальные пассажиры не были так вежливы. Они кричали:

— Отправляйтесь в кусты на Виллу Боргезе, там вам самое место!

Другие комментировали:

— Посмотрите-ка на эту замухрышку! Чем она себя воображает? Красавицей мельничихой?[4]

А кто-то еще добавил:

— Они чем дохлее, тем бесстыдней.

Ясно, что пришлось вступиться за Джакомину, хотя мне вовсе этого не хотелось. И как это всегда бывает, когда делаешь что-нибудь против воли, у меня с языка сорвалась не совсем уместная фраза:

— Да замолчите вы, вам просто завидно!

Лучше бы я этого не говорил!

Дружный хор возмущенных голосов обрушился на меня. Кондуктор тоже счел долгом ввязаться, а я ему ответил, чтобы он лучше занимался своим делом продавал билеты. Тогда он остановил автобус и высадил нас.

Как нарочно, мы оказались в районе площади Минервы, невдалеке от писчебумажного магазина моего отца. Я чувствовал себя абсолютно спокойным, будто случай в автобусе произошел месяц назад.

— Привет тебе, Джакомина, — сказал я.

— Но ты…

— Я пойду в магазин, как обещал отцу, и вообще боюсь, что у нас с тобой серьезные расхождения.

— Какие еще расхождения?

— Для тебя важнее всего в жизни любовь. А для меня — сама знаешь что. Ну а теперь иди домой. Я тебе позвоню.

— Позвонишь?

— Конечно.

Мы стояли на площади Минервы перед мраморным слоником. Я знал, что никогда больше не позвоню ей, и эта мысль приносила мне большое облегчение. Я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на нее. Меня охватила огромная радость, когда я увидел ее одну. Значит, это была правда, я ее бросил, оторвался, уходил от нее всерьез.

Чуть ли не танцуя, я вошел в писчебумажный магазин, который в этот жаркий послеобеденный час был совершенно пуст, и приветствовал нашу пожилую продавщицу Биче веселым возгласом:

— Привет, Биче!

Радиоприемник был у меня под мышкой, и я сразу же поставил его на стол в комнате позади магазина.

— Я пришел вам помогать. А пока что, если вы не возражаете, немножко послушаю музыку.

Снаружи над витринами магазина были спущены белые маркизы, защищавшие их от солнца. В магазине среди шкафов, набитых канцелярскими принадлежностями, царили мягкий полумрак, приятный запах бумаги и успокоительная тишина. Я включил негромко радио и растянулся на старом диване, стоящем в комнатке позади магазина, твердом и прохладном, задрав ноги на резной подлокотник. Под приглушенные звуки танцевальной музыки я чуть было не заснул, как вдруг услышал чей-то голосок:

— …Четыре больших листа бумаги для рисования.