Дом учителя

Младшего брата Ольги Александровны Дмитрия Александровича постигла впоследствии нехорошая судьба. Еще в начале нэпа след этого молодого человека затерялся где-то в заключении; Синельниковы не дознались точно, за что именно он был арестован и как все кончилось для него; впоследствии прошел слух, что он бежал из тюрьмы, но в город он уже не вернулся. И на руках Ольги Александровны осталась его годовалая дочка Лена, мать которой умерла родами. Старший Синельников, отец Ольги Александровны, тоже арестовывавшийся ЧК и пробывший там некоторое время, запил от всех огорчений, слег после несчастья с сыном и уже не встал. Словом, так или иначе, новая, пришедшая с революцией власть отняла у Ольги Александровны и брата и отца.

Никогда потом в разговорах с Самосудом она свою семейную катастрофу не ставила этой власти в вину. Но казалось, она вообще избегала говорить с ним о своей семье, как избегала в присутствии племянницы, давно сделавшейся для обеих сестер их общей дочерью, говорить о ее родителях; девочка свыклась уже с тем, что, кроме двух теток, у нее словно бы и не было никогда никого… Но Самосуд, не без основания, считал, что в душе Ольги Александровны жила еще боль о своих близких. Это чувствовалось во многом — она заботливо хранила их фотографии, уцелевшие бумаги, письма, дневники, она помнила дни их рождения и вместе с сестрой Машей отмечала все даты: сестры уединялись в те дни, чтобы вместе поплакать.

И, несмотря на то, что миновала уже полная больших событий эпоха и у деятельной Ольги Александровны появились — не могли не появиться — новые связи с жизнью, хотя бы этот ее Дом учителя, она не изменилась, оставшись человеком с особо сильным чувством семьи. Самосуд знал таких людей. Их верность тому, что было заложено еще в детстве, постоянство их родственных привязанностей совершенно не зависели от логики, от разума. И было жестоко, а может быть, и неосторожно бередить сегодня старые раны этой несчастливой женщины, нанесенные, в сущности, и его рукой.

— Я много потом думала о Мите, — продолжала Ольга Александровна; в душе ее происходила как бы цепная реакция: нынешняя беда обновила все прежние беды. — И я иногда укоряла себя. В нашей семье после смерти мамы я одна имела еще какое-то влияние на брата. Но он так любил жизнь, и у меня не хватало духу… Хотя часто он меня пугал — он совсем не мог ни в чем себе отказать. Отец тоже терялся перед ним — Митя в самом деле был обаятелен, его улыбка сводила наших барышень с ума. И на все мои умные наставления он отвечал своей улыбкой…

— Ольга Александровна… — начал было Самосуд, но она не прервала рассказа.

— Наш отец, когда умирал, просил меня никогда не бросать брата — папа надеялся, что Митя вернется… И он все ждал, до последней минуты, что вдруг отворится дверь и войдет Митя… Если бы вы знали, как тяжело папа умирал! Меня он заставил поклясться, что я найду Митю и все для него, все…

Она не договорила, разволновавшись, и Сергей Алексеевич воспользовался паузой:

— Простите… по зрелому размышлению, я все ж таки советую какие-то теплые вещи прихватить. Не думаю, что незваные гости загостятся у нас, но зима на носу.

— Да, хорошо, теплые вещи, — как эхо повторила Ольга Александровна.

— Возможно, конечно, что немцев мы здесь и остановим, — сказал Самосуд, — а вскорости погоним назад… И тогда вы вернетесь к своим пенатам даже раньше, чем ударят морозы. Но жар костей не ломит, теплые боты возьмите непременно.

— Теплые боты… — повторила она.

— Ну, а когда вы все вернетесь, мы опять сядем у вас… Заколем ягненка и принесем жертвы домашним богам.

Ольга Александровна тихо, словно издалека, устало засмеялась.

— Мои домашние боги! Я хочу сказать вам… Я за эти дни много передумала… Все ходила по дому, выдвигала ящики, перечитывала письма, смотрела… Боже мой, сколько всего тут накопилось — за сто лет, кажется! В доме жили еще мой дед и бабушка. Я нашла старый мундир прадеда с золотыми эполетами, он был полковником, участвовал в той Отечественной войне. И я вспомнила, что мы брали этот мундир для домашних спектаклей. Я нашла массу маминых вещей, ее любимое зеркальце, нашла Митин альбом с марками. Вы скажете: все это, как опавшие листья… Вы однажды так сказали, мне врезалось? «опавшие листья»… Но это… Ну, как сказать? Это листья моего сада. Леночка уже не чувствует так… Она рвется отсюда, она мечтала о Москве. Но мне ужасно тяжело… Мои родители, наверно, жили слишком беззаботно. Я — тоже… Мы слишком много развлекались. Потом я всю жизнь пыталась что-то поправить, искупить… Я мало что смогла сделать, но — что смогла… Моя жизнь вся прошла в этом доме, даже страшно — целая жизнь! И когда я подумаю, что сюда придут они… И развалятся на постели моей матери… Пусть уж лучше все, все… Я бы сама подожгла этот дом. И мне было бы не жалко… ничего не жалко!

— Совсем ничего? Правда? — переспросил Сергей Алексеевич.

— Опавшие листья… — сказала она. — Простите, я нагнала на вас мрак. А вам, наверное, еще труднее, чем мне.