Дом у кладбища

Доктору и в голову не приходило поведать о своих снах полковым сотоварищам, чтобы затем сделаться объектом насмешек в офицерской столовой. Со старым доктором Уолсингемом он тем не менее поделился – разумеется, как поводом, чтобы обменяться улыбкой-другой, как подобает двум философам. Но доктор Уолсингем привык витать в эмпиреях – лениво и безмятежно скользить по океану знаний. Тончайшие ассоциативные связи причудливым образом уводили его то туда, то сюда и благополучно увлекли наконец в туманную область вещих видений. Священнослужителю вспомнились сны Иосифа, фараона, отца Бенвенуто Челлини и матери святого Доминика, Эдуарда II Английского; перескакивая из древности в свою эпоху и обратно, он перебирал сны церковных патриархов и язычников, современных христиан обоего пола и тем неосознанно подвергал терзаниям бедного Стерка, который ждал от него небольшой проповеди, исполненной бодрящего скептицизма.

Не иначе как по крайней нужде, Стерк попросил о консультации своего ненавистного собрата Тома Тула – разумеется, строго под секретом, и Том, отвечавший ему, как мы знаем, взаимностью, постарался напустить как можно больше страху, предложил взяться за его лечение и сказал, искоса меряя коллегу своими хитрыми и решительными глазками (дело происходило на прогулке в парке):

– Мне нет нужды напоминать вам, уважаемый сэр, что от лекарств мало проку, если речь идет о… чем-нибудь… словом, если что-то… что-то тяготит вашу душу.

– Ха-ха-ха!.. Вы имеете в виду, что я прикончил своего отца и взял в жены бабку? – усмехнулся в ответ Стерк; он устало тащился вперед, заложив руки в карманы, и старался своим то ли искренним, то ли показным смехом отогнать мрачные предчувствия. – Я весь на виду. Мне плевать, кто и что обо мне болтает. Я и гинеи не беру в долг, когда не уверен, что, если захочу, смогу вернуть ее хоть завтра. Никакие тревоги меня не донимают, только эта пакостная подагрическая диспепсийка – вздор, да и только.

Наступило долгое многозначительное молчание. Отметив это, неутомимый умишко Тула тут же занялся иными предметами и успел перебрать их с полдесятка. Наконец Тул мысленно перенесся на ожидавшийся в ближайшее воскресенье масонский банкет в «Лососевом Каскаде», где в тесной и приятной компании собирался употребить положенную долю кларета (на всех – дюжина бутылок) и очаровать собравшихся исполнением лучшей своей песни и стихов собственного сочинения. В тот же миг, спугнув масонов, Тула выдернула из «Лососевого Каскада» грубая фраза Стерка:

– Хотел бы я знать, сэр, что за идиот, а вернее, что за… подлец, скажем так, внушил вам такое предположение?

Подобные вспышки со стороны Стерка давно уже никого не удивляли, и десятью минутами позже оба медика простились на крыльце у Тула не более враждебно, чем обычно.

Тем же вечером Тул сказал жене:

– Так и знай, дорогая, Стерк по уши в долгах. Помяни мои слова: если он не поумнеет, сидеть ему за решеткой – и года не пройдет. С начала февраля он потерял – погоди минутку, я подумаю – сто пятьдесят фунтов, когда сбежал старый Том Фартингейл, и еще три сотни, когда разорились Ларкин, его братья и Хулаген, – об этом мне рассказал сегодня маленький О’Лири, а он узнал от Джима Келли, старшего клерка старого Крэддока. Видишь ли, такому вульгарному субъекту, как Стерк, сам Бог велел давать деньги в рост из-под полы. И все бы ладно, но для этого нужно знать городской люд и уметь с ним обходиться, а он ни черта не знает и не умеет. Сборщик с дорожной заставы напротив и тот не доверил бы старому Джозу Фартингейлу и пяти пенсов – ни под вексель, ни под долговую расписку. Стерк, собака, к тому же еще и туп как пробка, – что делать, не дал Бог ума, – через полтора месяца ему нужно будет внести квартирную плату за целый год, а у него и шиллинга нет за душой. Бедняга! Не скажу, что испытываю к нему особую любовь, но хочешь не хочешь, а пожалеешь его.

Произнося это и грея спину у камелька, Том Тул упивался жалостью, брови его были приподняты, забавная физиономия выражала сочувственную озабоченность.

В противоположность ему Стерк был в тот вечер молчалив и свиреп сверх обыкновенного. Мрачный, взвинченный, он сидел в гостиной, засунув кулаки в карманы и вытянув ноги, и на челе его сгущались зловещие тучи. Миссис Стерк не осмелилась на сей раз прервать его размышления фразой: «А как мой Барни насчет чайку?» – а с кротким усердием склонялась над штопкой. Временами она бросала на Стерка взгляд из-под ресниц, а иногда, если дети шептались чересчур громко, посылала им осторожный немой сигнал, nutu signisque loquuntor[35].