Дом тишины

Теперь Селяхаттин перестал заказывать у кузнецов и печников в Гебзе странные машины и приборы, и больше не выпрашивал у меня деньги на все это, и еврея больше не приглашал. Теперь он не демонстрировал устройство фонтана, наливая воду в сообщающиеся сосуды, сделанные из печных труб, как сумасшедшие, которые ищут покоя, глядя на бассейн во дворе психбольницы, и перестал пускать бумажных змеев, падавших, раскиснув от дождя, чтобы открыть и показать, что такое электричество, перестал играть с лупами, стеклами, воронками, трубами, из которых шел дым, цветными бутылками и биноклями… Он говорил: я заставил тебя, Фатьма, потратить очень много денег на глупости в кладовке, говорил, что все это были детские игрушки, ты права была, прости меня, глупо было считать, что эта любительская лаборатория, которую я пытался устроить у нас дома, будет каким-либо вкладом в науку, это была какая-то юношеская страсть и не прекращающееся детство, а все из-за неумения понять, как велика наука. Возьми этот ключ, вынесите оттуда все вместе с Реджепом, выбросьте в море, а хотите – продайте; как хотите, так и делайте. Да, и таблички эти возьмите, и мою коллекцию насекомых, и скелеты рыб, и эти цветы и листья, которые я сушил, как дурак, эту дохлую крысу, летучую мышь, змею и лягушку, что лежат в специальном растворе. Возьми эти банки, Фатьма, господи, ну уже нечем брезговать, и бояться нечего, ладно-ладно, позови Реджепа, давай я прямо сейчас избавлюсь от этих глупостей, а то даже для моих книг места нет, вот теперь хорошо, ведь если мы, будучи на Востоке, решим, что сумеем открыть и рассказать о чем-то новом, то это будет не чем иным, как проявлением нашей глупости. Люди уже все давно открыли, и теперь нет ничего, о чем можно было бы сказать нечто новое. Вслушайся в эти слова: нет под солнцем ничего нового! Фатьма, слышишь, даже эти слова – не новы, и об этом мы узнали от них, черт бы их побрал, понимаешь меня, у меня теперь даже времени не осталось, я вижу, что не смогу уместить энциклопедию в сорок восемь томов, для такого большого материала лучше будет пятьдесят четыре тома, но в то же время мне не терпится, чтобы она скорей стала достоянием масс, как же это утомительно – писать настоящее произведение, но я знаю, Фатьма, нет у меня права сокращать, потому что я, Фатьма, к сожалению, не могу быть обычным, простым человеком, как все те дурни, что годами жиреют, увидев с помощью крошечной книжки на сто страниц маленькую точечку в одном из углов огромного поля истины, посмотри на труды этого Абдуллаха Джевдета: он поверхностный, незамысловатый человек, да разве ж это всё, он же еще и неверно понял Де Пассе, а Боннесанса[50] вообще не читал, да к тому же и слово «fraternité» неверно употребляет, но как ты его исправишь, а если исправишь – кто это поймет, этим дуракам надо все просто рассказывать, чтобы было понятно, и поэтому я не уверен, что могу рассказать обо всех этих научных открытиях, и то и дело вставляю в статьи всякие поговорки и прибаутки, чтобы эти дикари все понимали; я вспоминала, как Селяхаттин кричал все это, и вдруг услышала, что за последней машиной приехала еще одна. Она остановилась перед калиткой. Шумел мотор, калитка открылась, и я услышала – какая странная, неприятная музыка! Потом я услышала разговор:

– Завтра утром у Джейлян, хорошо? – крикнул какой-то парень.

– Хорошо! – прокричал ему в ответ Метин.

Машина болезненно застонала, взревела и умчалась прочь. Метин прошел через сад, с едва слышным скрипом открыл кухонную дверь, вошел, за пять шагов поднялся по лестнице и, пройдя через столовую – Селяхаттин так называл эту комнату, – опять поднялся наверх, лестница – девятнадцать ступеней; когда он проходил мимо моей двери, я внезапно подумала: Метин, Метин, позову я его, иди сюда, иди, мальчик мой, расскажи мне, где ты был, что там на улице, что происходит в мире в такой поздний час, расскажи, куда вы ездили, что видели, развлеки меня, удиви меня, заставь волноваться, но Метин уже вошел к себе в комнату. Пока я сосчитаю до пяти, он разденется и так бросится на кровать, что зашатается дом, вот, зашатался; пока я еще раз сосчитаю до пяти, уверена, он заснет, три, четыре, пять, вот, уже заснул крепким молодым сном, ведь когда ты молод, спишь крепко, правда, Фатьма?