Дом слепых

Люда вытянулась на кровати, которая ее качала, словно люлька младенца, и, заложив руки за голову, принялась разглядывать круглые носки своих ботинок. Сверху – с бетонных плит – сыпалась пыль. Первые дни, проведенные в этом подвале, Люда носила свои женские туфли, но ходить в них было неудобно, и Люда переобулась в ботинки мужа. Они были стары и поношены, но целы. Толстая подошва была прошита прочными нитками – едва купив туфли, муж отнес их ненадеванными к сапожнику и попросил укрепить подошву. Поначалу его практичность Люду смешила, забавляла, умиляла. Неприятные мысли приходили только на рынке, где муж отчаянно торговался за копейку, за грамм. На лице его появлялось тупое выражение, будто голову целиком обмотали скотчем, который сплюснул обычно нормальные черты. И голос у него становился липким, будто скотч.

– А еще не уступите? – спрашивал он, и к голосу его прилипали все ненавистные Люде качества, которыми полнился ее собственный муж. Просто перли они из него, зацепившись за липкость голоса.

Устав торговаться с тупым покупателем, продавец донельзя снижал цену. А Люда, чтобы не замечать скотча, перестала ходить с мужем на рынок.

Часы, пересыпающие яйцеклетки, струили время вниз, и практичность мужа перестала Люду забавлять. Любовь между ними уходила, будто в слив Дусиного кранта, с каждым Людиным циклом ее становилось все меньше, и наступил день, когда Люда сняла с глаз очки со стеклами розового цвета, которые носила со дня их первой встречи. Теперь Люда не знала, была ли то любовь с первого взгляда или обман – тоже со взгляда первого.

Однажды, а было это очень давно, Люда возвращалась с первого своего свидания. Шла, прижимая к животу подаренные будущим мужем цветы – белые ромашки. Поющее радостно сердце придавало быстроты движениям, и Люда, не заметив, промахнула два соседних квартала, проплыла по тенистой дорожке, завешанной ветвями абрикосовых деревьев, и вошла во двор. Прохладой журчал крант, солнце звенело, ударяясь о чистые, натертые газетами до блеска окна дома. Ромашки в ее руках пахли терпко и горько, и Люде казалось, весь воздух напоен запахом цветов.

– Люда! – окликнула ее Дуся.

Люда подошла к тогда еще молодой, полной сил женщине. Посмотрела в Дусины глаза, и в который раз подивилась черноте ее широкого зрачка с тонкой фиолетовой окаймовкой. Дуся наклонилась к Люде, понюхала ромашки, причмокнула влажными губами.

– Не верь глазам, – сказала она. – Зорко только сердце.

Люда вздрогнула, и, кажется, запах цветов ушел из воздуха, чистые стекла в окнах перестали блестеть. Не любила она дурных предсказаний, была такой же суеверной, как ее бабушка, да и все жильцы этого дома. Хотела Люда перекреститься, но передумала. Сделала такое движение в воздухе, будто схватила Дусины слова и бросила их в ванну кранта. Все равно Дуся – слепая. Посмотрела Люда на дно ванны, струя пеной уходила в слив. Недоброе Дусино предсказание вместе с водой ушло туда же, под землю. И Люда подумала, что никогда с этими словами больше не встретится, а ведь сама теперь оказалась под землей, и сбылось Дусино предсказание. Сбылось… Но тогда Люда не поверила ей – ни ее широким зрачкам, ни влажным причмокиваниям. Подумала: слепым неведома любовь с первого взгляда, а прикосновение не жалит такой острой амурной стрелой, какой могут ужалить глаза.

Много воды утекло из Дусиного кранта, прежде чем Люда сбросила очки. Как-то купила она новые туфли. Муж предложил прошить их подошву, чтобы дольше служили, и такая волна раздражения накатила на Люду, что захотелось ей схватить мужа за грудки и вытрясти из него все, что липло к его голосу. Глядела она на него, и казался он ей абрикосовым деревом с дорожки у дома. Как в плодах и в листьях – так красиво. А как осень наступит, стоит черной раскорякой. В их отношениях наступила поздняя осень, плоды попадали на землю, но Люда не стала за ними нагибаться. Муж превратился в раскоряку, и единственной ценностью, которую она в нем видела, стали его сперматозоиды. Но и те были не способны ее оплодотворить. А часы тем временем ссыпали на дно прошлого ее надежды и счастливые сны. Дусин крант журчал, унося их под землю, и вот настал момент, когда Люда с ними встретилась. Она лежит на кровати, сверху сыплется пыль, песок и смертельная опасность, она разглядывает круглые носки прошитых ботинок, а за ними из темноты встают они самые – надежды и счастливые сны, теперь превратившиеся в воспоминания.

Всю жизнь Люда делила жилплощадь с людьми, страдающими старокардией. Сначала с бабушкой, потом с мужем. Как и та, он подолгу не мог расстаться со старыми вещами, хранил их, думая, на что-нибудь сгодятся.

Раз в полгода Люда устраивала генеральную уборку – чистку квартиры от грязи, пыли и старья. Увидев, как она тащит на помойку лопнувшую раскладушку, бабушка объявляла о стенокардии и требовала накапать ей валидола.

– У тебя не стенокардия, а старокардия, – ворчала Люда, бросая раскладушку на пороге.