Дом сестер

В начале апреля она наконец распрощалась с ненавистной школой Эмили Паркер в Ричмонде и в первые недели свободы думала, что никогда больше в ее жизни не будет ничего плохого, что все печали остались позади. До самого окончания школы Фрэнсис ее ненавидела. Она выросла на ферме Уэстхилл, в зеленом, холмистом Уэнслидейле, бегала летом босиком, скакала на лошади без седла и уздечки, сидела по-турецки на кухонном столе и слушала истории, которые ей рассказывала бабушка. Ей казалось невыносимым быть заключенной в мрачном доме в городе, спать в комнате еще с девятью девочками и при этом молчать, потому что все разговоры были запрещены. Во время прогулок они ходили парами друг за другом, им нельзя было бегать – только на уроках физкультуры, – запрещалось громко смеяться и рассказывать непристойные анекдоты, которые Фрэнсис слышала от рабочих на ферме. Однажды мисс Паркер, директор школы, застала ее сидящей на кровати скрестив ноги. Она была вне себя от ярости, назвала Фрэнсис распутной и испорченной и предрекла ей плохой конец, так как дама, которая не всегда смыкает ноги, провоцирует мужчин на определенные мысли, за которыми в худшем случае следуют даже действия. Мисс Паркер была возмущена, пожалуй, даже больше, чем в том инциденте с теннисной ракеткой. При этом во всей школе не было ни одного человека мужского пола и, соответственно, никого, у кого могли бы возникнуть такие опасные мысли. Фрэнсис не очень интересовало, какое мнение имеет о ней старая Паркер, но поскольку за плохим поведением неизбежно следовал запрет на поездку домой в выходные дни, она в конце концов все-таки постаралась в определенной степени вести себя подобающим образом. В итоге получила на удивление хороший аттестат зрелости. Все, о чем она тогда думала, заключалось в следующем: «Все! Все закончилось! Теперь я наконец буду жить!»

После всех этих лет мучительной тоски по дому Уэстхилл должен был бы стать для нее раем. Но что-то изменилось, и прошло несколько недель, прежде чем Фрэнсис поняла, что это она стала другой. За прошедшие годы детство незаметно попрощалось с ней. Незаметно, потому что в своей тоске и печали она оберегала его как сокровище и никогда не думала о том, что оно когда-то закончится. Фрэнсис больше не была той босоногой девочкой, которая заслушивалась историями своей бабушки и скакала галопом на лошади. Она была в замешательстве, осознавая, что не успела подготовиться к тому периоду жизни, в который ей предстояло вступить.

Май с его небывалой жарой, казалось, был единственным серьезным предзнаменованием, и беспокойство Фрэнсис еще больше возросло.

– Я думаю о том, что будет со мной дальше, – сказала она однажды утром матери. Была пятница, шестое мая, дата, которую ей в дальнейшем придется вспоминать по многим причинам. – Я ведь не могу все время сидеть дома и ничего не делать!

Ее мать, Морин Грей, как раз искала в своей комнате ноты для фортепиано; с минуты на минуту должна была прийти ее преподавательница по музыке, и она хотела до этого еще раз сыграть заданные произведения.

– Дорогая, все устроится, – сказала мать чуть рассеянно, – почему бы тебе просто не наслаждаться летом?

– Каким же образом? Здесь абсолютно ничего не происходит! Каждый день одно и то же!

– Но, когда еще училась в Ричмонде, ты постоянно говорила, как тебе не хватает Уэстхилла и жизни здесь. По выходным ты жаловалась, что вынуждена учиться и не можешь делать то, что тебе хотелось бы. Теперь ты можешь. Ты хотела, в конце концов, снова лежать на цветущем лугу и смотреть в небо, ты…

– Мама, но я не могу заниматься этим весь день, – прервала ее Фрэнсис раздраженным голосом. – Это просто… я не могу продолжать то, что уже закончила. Мне больше не двенадцать! Мне семнадцать!

Морин вынырнула из шкафа и пригладила волосы. Ей вскоре должно было исполниться 37 лет, и у нее уже было четверо детей, один из которых не прожил и нескольких недель, но выглядела она как юная девушка. Фрэнсис, у которой, как и у ее отца, был кельтский тип внешности, завидовала матери из-за ее медово-золотистых волос и янтарных глаз. Все краски на лице и теле Морин заключали в себе золотистый оттенок, были теплыми, мягкими и гармоничными. У Фрэнсис же, напротив, – холодными и жесткими. Ни малейшего розоватого оттенка, который смягчал бы белизну ее кожи, ни одной светлой пряди на волосах интенсивного черного цвета. В школе мисс Паркер девочки сказали, что у нее интересная внешность. Слово «симпатичная» не звучало никогда.

– Через неделю у Ли состоится Праздник весны, – сказала Морин. – Тебя это не радует?

– Радует, конечно. Но я же не могу бегать с одного праздника на другой. Разве в этом смысл жизни?