Дом родной

Зуев повесил шинель на гвоздь и умышленно замешкался, соображая, что так быстро привело Данилыча к нему домой.

— Ну, брат, недаром говорят — мир тесен. Мы тут уйму знакомцев вспомнили… Люди все же одного поколения…

— Да и одного интересу были, — добавила хозяйка и, подумав, произнесла с горечью: — до войны.

К удивлению Зуева, Швыдченко промолчал. Мать оглядела собеседника. «Что-то у них, видать, по службе… Все секреты…» И накинула на плечи платок, собираясь оставить их одних. Догадливый Швыдченко остановил ее:

— Вы, Евдокия Степановна, нам не помеха. А по ходу дела, может, и посоветуете что. Не утерпел я, Петро Карпыч, с этим самым люпином безалкалоидным. Уж очень что-то заковыристо интересное. Будь ласков, покажи ты мне эту свою заграничную «фасолину», а? Ежели ты не напутал чего… ты не обижайся — дело твое, как говорит товарищ Кобас, пролетарское, и тонкости того, как произрастает всякая трава-мурава, только по книгам тебе известны. Но если все правда — этот твой сидор солдатский для нашего района прямо… Ну, вроде тех кролей…

— И бычков? — улыбнулся Зуев.

— Ага, ага…

Зуев вышел в сени и тут же внес зеленый мешок. Распуская петлю заплечных лямок, он сказал:

— Совсем я не обижаюсь, Федот Данилович, и очень даже прошу вас меня в тонкостях земли нашей просвещать и критиковать.

— Земля наша песчаная, — задумчиво говорил Данилыч, глубоко запуская руку в зерно и ворочая там кистью как-то по-особенному. «По-мужичьи орудует, словно молоть собирается или вот-вот войдет с мешком этим в борозду, для ручного посева…»

— Ну, раз сам просишь, то вот тебе первая самокритика: чуть-чуть ты не погубил эти, по всему видать, драгоценные семена. Имеет это бобовое растение еще такой недостаток — капризные к окружающей температуре и влажности эти семена. Их сохранять надо ровно. Высокая температура — высохнут, чуть ниже нормы — как губка или соль сырость натягивают. Проглядел — пиши пропало. Потеря всхожести. Вот почему у нерадивого, бестолкового хозяина семена часто пропадают.

— Не любят их лодыри?

— Не совсем так. Зато летом посеял на любой земле — и он пошел из воздуха азот таскать. Кто не очень любит спину гнуть — самая подходящая культура. Но осенью и зимой за ним глаз и внимание требуются. Но это тот, который для зеленого удобрения. Семена по цвету вроде гречки, а этот…

Швыдченко запускал руку вглубь, гладил, просевал сквозь растопыренные пальцы, пробовал на зуб и на вкус.

— Нет, действительно, — он. Только чудной какой-то. Белый и вроде не горчит. А чем черт не шутит! Немец — он и обезьяну выдумал.

Зуев засмеялся.

— Ты чего? — спросил Данилыч.

— Да так.

— Що, може, опять будешь меня с сусликом равнять?

— Что вы, товарищ Швыдченко! — спохватился Зуев. — Я того бригадира черниговского вспомнил. Очень он на вас был похож.

Но секретарь словно и не слышал, увлеченный изучением семян.

— Вот что, товарищ дорогой. Будем, пока суд да дело, пока там ученые из эвакуации вернутся, будем ставить опыт. Просто по весне засеем и размножим эти фрицевские семена. Ты вот что… Бери эту торбу с собой. Передай половину Евсеевне — она это дело знает. Пускай хранит как положено. И кому бы еще?

— «Орлам», — подсказал Зуев.

— Правильно, только деда этого, Алехина, что ли, который про кресты да медали любит… добре предупреди. Сохранить в полном ажуре. И мальчонку того, с ухами, тоже приспособь. Добре?

— Сделаю…

— А я на днях буду. Все растолкую, как и что. Созвонюсь с областью соседней, пошукаю того деда Штифарука. Может, он нам и просветит это дело. Договорились?

— Есть, — по-военному отвечал довольный Зуев.

— Ну я пошел. Задержался я у вас…

В дверях Швыдченко столкнулся с Шамраем, но они разминулись. Зуев пригласил Шамрая перекусить. Мать, предупрежденная им заранее, лишь искоса поглядывала на Шамрая, не подавая никакого вида. Она впервые увидела его обезображенное лицо и скрывала жалостливые слова, так и просившиеся наружу.

Пообедали.

— У Зойки был? — тихо спросил Зуев, когда мать вышла.

Обожженное лицо перекосилось, и Шамрай кивнул утвердительно.

— Ну как?

— Сам понимаешь.

— Поговорили?

— Нет. Не вышло у нас разговора.

— Плакала?

— Нет. Сам ушел, чтоб не разреветься.

— Да, дипломат из тебя неважный.

— Да я и не напрашивался в дипломаты. Вот, передала. — И Шамрай вынул из кармана две большие общие тетради — одна черная в коленкоровом переплете, другая — в эрзацкоже под черепаху.

— Мне? — протянул руку Зуев.

— Сказала, что нам обоим. На память и для оправдания, что ли.

— Что там?

— Дневник.

— Прочел?

— Читал всю ночь…

— Ну что ж скажешь — судья строгий и не совсем праведный?

— А что сказать? — Шамрай пожал плечами и, встав из-за стола, прихрамывая отошел к окну. — Могу сказать, как тот председатель комиссии по проверке: если все это на пять процентов правда, то как же вы остались живы?

— Думаешь, хитрит? — протянул руку за тетрадями Зуев.

Но Шамрай стоял отвернувшись.

— Нет, не думаю. Зачем ей это? Тут правда на все сто процентов. Ну, а с другой стороны, на кой сдалась мне вся эта литература? Душу растравлять?