Дом родной

— Наконец-то я тебя поймал. Добром не пойдешь — силой затащу… Обедать к нам. — И похвалился. — Вот сухой паек получил. Не упирайся, обидишь…

Зуев охотно повернул за Швыдченкой. Тот жил в одном из немногих капитально отремонтированных после войны домов. На громкий стук кулаком в дверь открыла девчушка лет одиннадцати и с криком «Папка пришел!» кинулась Швыдченке на шею. Этот крик подхватили еще два малыша, очевидно, близнецы. Они закопошились у его ног с веселым лепетом: «Папка! Папка!» Федот Данилович гордо и медленно вошел в коридор Там оба близнеца оседлали его пыльные сапоги, и он, волоча ноги, зашагал вместе со всадниками. И только в комнате, неожиданно ласковыми руками распихивая детские головенки, взглянул на гостя.

За столом, покрытым измазанной чернилами клеенкой, сидела пожилая, худощавая женщина. Она улыбнулась вошедшим. Швыдченко передал ей сверток, что-то на ходу буркнул, а потом, громко хлопнув в ладоши, скомандовал: «Обедать! Живо!» Дети дружно притащили к столу табуретки и чинно уселись, не сводя глаз с матери, которая бережно развязала бумажный шпагатик, сматывая его на руке. А Швыдченко повел Зуева показывать ему «географию» своей квартиры и мыть руки.

Обстановка швыдченковского жилья поразила Зуева обилием кроватей, и на его немой вопрос Швыдченко, сжав кулак, гордо потряс им над головой.

— Нас с жинкой — двое, — и он отогнул два пальца, — близнецы, — и разогнул еще два и, медленно расправляя мизинец, подвел его к кроватке с грудным ребенком. — А это послевоенного производства — наследник. И не думал и не гадал, что моя, после житья в эвакуации, на такие подвиги способна. Ведь в чем только душа держалась! А вот гляди, какой орел! Только мать после родов никак не оправится, вредны для ее истощенного организма еще и такие нагрузки. Но ничего, поправим. Вот картоху соберем, кое-какую живность завели. Да еще старшенькая, Галка, да меньшенькая, Саня, — всех семеро, выходит. Да старуха — восьмая.

Завернутый в лоскутное, из крупных квадратов одеяльце, мирно посапывал самый младший Швыдченко. Повернувшись к двери, отец позвал шепотом:

— Мать, а кормить его не пора? — И он совершенно забыл о присутствии Зуева, с тревогой поглядывал в открытую дверь. Жена Швыдченко, Катерина Петровна, как она отрекомендовалась Зуеву, подошла к двери и, глядя на мужа с такой же улыбкой, как и на ребенка, отрицательно замотала головой.

— Нет, не пора. Пообедать успеем. Проси гостя за стол. А кровати, — обратилась она к Зуеву, — так вы их не считайте. Тут у нас детей погибших родственников со всех сторон собралось, — она указала на близнецов, — и всем он папка.

Молча ели борщ и горячую картошку в мундирах, приправляя ее побелевшей от выступившей соли воблой. Затем, разливая чай, хозяйка, усмехнувшись, сказала мужчинам:

— Вот теперь как раз пора, — и скрылась за дверью спальни. Вскоре оттуда послышалось причмокивание сосунка.

— Понимаешь, на Урале в эвакуации была с детворой. Только в конце сорок четвертого нашлась. Вот уж кому досталось. — И он нежно погладил девочек и нахмурил черные разлапистые брови.

— И не так уж досталось, — раздался голос матери, и она ногой приоткрыла дверь. — Я, товарищ майор, там неплохо жила. При орсе на танковом заводе. Теплицы там были и парники. Ну, в первую зиму, конечно, поголодовали. Не без того. А летом работала. Я бригаду женщин с Украины собрала. Уральцы не нахвалятся: ну и хохлушка, у нее из палки арбуз растет. Очень мы много редиски, огурцов давали. Для раненых, для дистрофиков.

— А я тоже дистрофичкой была, — с гордостью, подняв голову от чашки, сказала старшая.

— Галка, не задавайся, — нарочито строго сказал отец.

— Честное пионерское, не вру. Спросите маму, — оправдывалась Галя.

— Она очень отца своего ждала, — тихо продолжала мать. — Только про партизан передают по радио, так прямо-таки оторвать нельзя. Ребятишки все в школе знали, что мы семья партизанская. От взрослых, конечно. И ее не обижали. Каждый день спрашивает: «Мам, а наш папка самый настоящий партизан?» — «Настоящий». — «А наш папка вернется?» — «Вернется, спи», — говорю. «А скоро вернется?» Ну я и скажу, чтоб отвязаться: «Как вырастешь, так и вернется». Не спит, ворочается: «Мама, а я скоро вырасту?..» Так, бывало, пока не пошлепаешь легонько, не уснет…

— Ну, уж ты пошлепаешь. Рассказывай, — усомнился Федот Данилович.

— А вот и шлепала. Ей за папку попадало, честное пионерское, попадало, — прекратив возню с близнецами, захлопала в ладони меньшенькая. — А мне — нет. Я ма-а-алень-кая, малю-ю-юсенькая была. Вот такая.

— Конечно, шлепала, — важно сказала Галка. — Только ты еще не имеешь права говорить честное пионерское, Санька, слышишь?

— Слышу, — сказала Шурочка.

— Галка, не задавайся, — снова строго сказал Швыдченко.

— Так она себе зарубки на дверях делала, — продолжала мать, — когда вырастет — папка приедет. Один только у нее защитник и был — дядя Панас Матвеевич.

— Ого, — сказал весело Швыдченко. — А я про защитника такого первый раз слышу. Чуешь, Петро Карпович?

— Ну да, небось у самого рыльце партизанское в пушку, — улыбнулась жена.