Сашка отрицательно мотнул головой.
— Идем, идем, — мать энергично схватила Сашку за руку, на ходу нахлобучив ему шапку, потянула к двери.
Петр и Зойка остались одни.
На следующий день появление военкома во дворе больницы не осталось незамеченным. Из окон выглядывали люди — выздоравливающие и медперсонал. Возбужденно обсуждая что-то, они смотрели на Зуева. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы шагнуть через порог приемного покоя. Пожилая санитарка в стоптанных шлепанцах довольно нелюбезно остановила майора:
— Вам кого, товарищ военный?
— Мне нужно главного врача.
Подозрительно оглядев Зуева с головы до ног, словно он был одет в форму чужака, санитарка ушла, и буквально через пять минут в дверях показалась молодая, похожая на девочку красивая женщина. «В медицинский халат, словно в куклы играть, нарядилась», — машинально подумал Зуев. Но девочка оказалась удивительно колючей. Она неприветливо кивнула головкой и остановилась с ледяным выражением лица, ожидая, что ей скажут.
— Мне главного врача… — начал Зуев.
— Слушаю.
— Я зашел справиться о здоровье больного Шамрая.
— Справиться? Даю справку: состояние больного тяжелое, — отрезала она. — Простите. Меня ждут в палате. — И повернулась, собираясь уйти.
Зуев решительно шагнул вперед и удержал ее, остановившись в проеме двери:
— Он будет жить?
Брови врача удивленно поднялись, но, видимо, неподдельная тревога в глазах военкома заставила ее смягчиться. Но лишь на миг. Брови опустились, и вокруг глаз собрались мелкие морщинки.
— Едва ли, — сказала девушка. Но затем ее лицо приобрело какое-то профессиональное выражение. — Видите ли, дело не в ранении. Ранение, по существу, легкое, жизненные органы не задеты. Правда, большая потеря крови.
— Я пойду к нему, — твердо сказал Зуев.
— Нет, к больному пока нельзя. Возле него…
— Но ранение, сами сказали, не тяжелое, — почему-то в этом находя оправдание своему решительному требованию, громко сказал Зуев.
И молодой главврач вдруг смягчилась и, взяв военного смело за локоть и отводя его в коридор, в котором пахнуло на Зуева лекарствами, стала говорить:
— Сложность вот в чем, товарищ: у пациента потеряна воля. Он не хочет жить. Он отказывается принимать лекарства, ничего не ел.
— Я пойду к нему.
— Опасаюсь — больной не захочет вас видеть. — И, вдруг сузив злые глазенки хорошенькой девушки, она хлестнула его: — Ведь это вы, говорят, довели его до самоубийства.
Но Зуев ждал этого и, выпрямившись, сказал четко:
— Товарищ…
— …старший лейтенант медицинской службы, — сухо подсказала она.
— Я говорю с вами как военком района. Мне необходимо видеть Шамрая.
— В данном случае я не обязана с этим считаться, — надменно отрезала врач. — Речь идет о здоровье больного, товарищ майор.
— Может быть, медицина в вашем лице захочет посчитаться с тем, что я не только военком, но и старый друг Шамрая?
— Друг? — тихо повторила девушка. Она задумалась, несколько секунд колебалась и вдруг сказала: — Хорошо, пойдемте, товарищ.
В больничной палате, где впритык жались белые железные койки, была занята только та одна, на которой лежал Шамрай. И лишь в дальнем углу просторной комнаты, жалкая и маленькая, похудевшая за эти сутки до неузнаваемости, сидела Зойка. Шамрай лежал неподвижно, с лицом белым, как мел. Глаза его были закрыты, но ресницы вздрагивали. Когда в сопровождении врача Зуев вошел, Зойка, испуганно вскочив, замахала на него руками, больной открыл и сразу закрыл глаза.
— Как? — шепотом спросил Зуев, показав на Шамрая. — Заснул?
Зоя отрицательно покачала головой, и в голосе ее послышались слезы:
— Он не хочет говорить со мной, не хочет никого видеть.
Зуев снова перевел взгляд с гипсового лица на измученное и постаревшее лицо Зои.
— Костя, Шамрай! — громко, почти резко сказал Зуев.
Тот открыл глаза:
— Зачем пришел?
— Сказать все, что я должен сказать.
— А что ты должен сказать?
— Все то, что я о тебе думаю…
— Пока не подох? — с иронической улыбкой, спокойно взглянув ему в глаза, сказал громко Шамрай.
И Зуев жестко ответил:
— А хотя бы и так.
Он уже не обращал внимания на тень от рук Зои, которая, словно желая-защитить человека от удара, подняла их над головой. Шамрай молчал. Но молодой врачихе показалось, что он слушал внимательно и ждуще.
И Зуев вдруг понял, что здесь не может быть больничных нежностей. Здесь должна быть только правда. Но она еще не стала его собственным убеждением. Поэтому он сказал слова Коржа:
— Била тебя когда-нибудь мать? Молчишь? А я знаю — била. И не всегда, может быть, за дело лупила — мало ли с чего наболело материнское сердце: от нужды или злости, от человеческой несправедливости. Что же, отрекаться нам из-за этого от матерей? А что ты сделал, солдат? Ты от обиды руку поднял на родину-мать, на дружбу, на будущее. Как же ты смеешь в будущее, в дружбу не верить?
Шамрай закрыл глаза, но Зуев не увидел больше в его лице выражения бесконечной усталости и отчужденности.
— Трус ты и слабый человек!
Врач бросился к Зуеву:
— Я больше не разрешаю вам говорить. Вы утомляете больного.