Дом Одиссея

– Мы вернулись в Микены, – говорит Электра. – Моего брата короновали и чествовали все греки. Он покарал убийцу Агамемнона, сотворил правосудие, доказал, что достоин. Я думала, ни один человек не посмеет бросить вызов столь смелому царю, который решился убить собственную… Затем пришли сны. Он просыпался в слезах, бежал в мою комнату, не ел, пока его не заставишь, становился все бледнее и тише. Однако с головой в меланхолию не погружался и на людях держал лицо. Но жрецы не знали покоя, заявляли, что были явлены знаки и видения. Животные умирали на улицах, их внутренности гнили и кишмя кишели червями, которые вываливались из протухшей плоти там, где те пали; ни капли дождя не досталось молодым посевам, а затем дождь полил стеной и лил целый месяц, заставляя людей прятаться по домам, обволакивая все липкой, тлетворной влажностью, от которой не было спасения. Летучие мыши роились над дворцом после заката, выпивали кровь у лошадей в конюшнях, но к утру пропадали из вида. Люди заговорили о фуриях, пошли грязные, злобные слухи о моем брате – он сносил все это. Он был потрясен и измотан, да, с этим я не спорю. Убит горем, пусть даже так. Но он не обезумел. Не обезумел.

В самые темные часы ночи, когда Электра спала, а Орест лежал без сна на отцовском ложе во дворце Микен, он, бывало, закрывал лицо руками и звал: «Мама, мама, мама!»

Отца своего он не звал ни разу. Оресту было всего пять, когда Агамемнон оставил его, чтобы вернуть жену брата домой из Трои. А по стенам дворца шастали фурии, радуясь такому веселью. Им не по вкусу ни банальное потрошение жертвы, ни примитивные наказания в духе лишенных воображения богов. Ничто не радует их так, как молящий о смерти безумец, к которому смерть не торопится.

– Несколько лун назад он начал меняться. Сначала я решила, что все дело в его меланхолии. Но что за меланхолия заставляет человека бормотать и плакать на разные голоса в присутствии собственных друзей? Что за меланхолия заставляет глаза вылезать из глазниц, сердце – выпрыгивать из груди, пот – течь ручьями по телу, конечности – сотрясаться в жутких конвульсиях и желчь – литься изо рта? Я поздно поняла, что это. Слишком поздно. Лишь когда обнаружила одну из своих служанок лежащей на полу в подобном состоянии. Тогда до меня дошло. Этот недуг не был божественной карой.

Ей требуется некоторое время, чтобы выговорить само слово, но то будто уже витает в воздухе, и ей проще решиться сейчас. Так что тихим голоском испуганного ребенка она шепчет:

– Яд.

Пенелопа кивает; все это кажется ей весьма логичным.

– Служанка выжила?

– Да. И я допросила ее. Потребовала вспомнить каждый ее шаг, заподозрила ее саму и отослала прочь от брата. Она призналась, что допила оставленное им вино, и умоляла меня о прощении, клялась, что готова принять любое наказание, – но к тому моменту, само собой, от того вина не осталось и следа. А затем слег и Пилад – на день, может, на два – с теми же признаками, хоть и не такими явными. Пилад… не безгрешен… он не… но я правда верю, что он предан моему брату. Затем прибыл гонец из Спарты с вестью, что мой дядя на пути к нам. Менелай прослышал о поразившей брата хвори и спешил на помощь.

– Как он заботлив.

– Он не мог увидеть Ореста в таком состоянии. Не мог. Он бы созвал всех царей Греции, предъявил права на трон Микен в память о брате, заговорил о битвах, славе, Трое и о том, что не может какой-то… безумный убийца собственной матери стоять над всеми царями Греции. Он созвал бы совет мужей, и кто там высказался бы за Ореста?

Никто, конечно. Может быть, Нестор и вставил бы доброе слово, чувствуя небольшую неловкость от того, как все это обставили, но Левкас всегда питал слабость к узурпаторам, а Диомед поддержал бы своего названого брата, несмотря на кровь, святотатство или другое. Электру оставили бы подглядывать под дверями, лишив права присутствия и голоса, пока ее брат нес бы бред безумца на виду у всех. Так пал бы род Агамемнона.

– Интересно, как Менелай умудрился узнать о недуге твоего брата, сидя у себя в Спарте? – задумчиво выдала Пенелопа, когда они развернулись, двинувшись назад к ферме.

– У него глаза повсюду. Он утверждает, что всегда будет верен сыну своего брата, но на деле за глаза зовет его «мальчишкой». Как будто «мальчишка» смог бы убить царицу-предательницу и ее любовника! Как будто «мальчишка» смог бы преследовать ее по морям, как будто «мальчишка» смог бы… – Она на мгновение содрогнулась, как утка, стряхивающая воду, сжав руки в кулаки и подняв глаза вверх. – Я поняла, что нам нужно уехать до того, как прибудет наш дядюшка. Само собой, мы не могли ускользнуть тайком: это выглядело бы так, что нам есть что скрывать. Я велела человеку по имени Ясон тайно и как можно быстрее собрать солдат, глашатаев и товары для торговли и жертвоприношений, а потом мы отбыли. Сначала – в Эгий, попутно принеся дары Афине и Артемиде, затем – морем в Халкиду с подношениями Зевсу.

– Кто знал, куда вы направляетесь?

– Никто.

– Ясон, Пилад?