Дом на улице Овражной

И, круто повернувшись, я зашагал к своей парте.

Прозвенел звонок. Дежурные развесили на доске цветастые плакаты с изображениями кочана капусты, кочерыжки и веточки с цветами. Вошла учительница ботаники Анна Ивановна. Начался урок.

Глухо и невнятно доносился до меня тонкий, неуверенный и всегда какой-то испуганный голосок Симы Соловейчик, отвечавшей у доски. Я не слушал ее. «Хорошо же, — думал, уставившись в парту. — Пусть Женька так ничего и не узнает. А я вот один, без него, буду искать Ольгу!.. И найду один. Тогда пускай он сам подойдет ко мне и первый протянет руку. Пускай попросит прощения. Я буду стоять гордый и непреклонный. Может быть, только взгляну на него холодно и спокойно. А потом скажу: „Сам виноват: я тебя предупреждал“».

Мне почудилось, будто кто-то окликнул меня. Потом еще раз. Мишка Маслов, сидевший позади, больно ткнул в плечо концом ручки.

— Ты что, не слышишь? Вызывают…

Занятый своими думами, я действительно не слыхал, что Анна Ивановна несколько раз подряд нетерпеливо повторила мою фамилию.

— Что с тобой, Кулагин? — строго спросила она, когда я, наконец, выскочил из-за парты и, второпях ударившись коленкой об угол скамейки, побежал к доске: — В каких облаках ты витаешь? Продолжи нам рассказ Симы.

Продолжить рассказ? Если бы я знал, на чем она остановилась! Я стоял, глупо выпучив глаза, разглядывая капустный кочан, нарисованный на плакате.

— Ну, мы ждем, Кулагин.

— Это… Это капуста… — шмыгнув носом, сообщил я.

— Правильно, конечно. Не арбуз. Это всем нам известно. Ну, а как образуется капустный кочан?

Я услышал, как Лешка Веревкин что-то торопливо зашептал, пытаясь, видно, выручить меня. Из всего его шепота явственней всего прозвучало слово «кочерыжка».

— Из кочерыжки… — проговорил я.

По партам пронесся невнятный шелест. Ох, как знаком мне был этот противный безнадежный шепоток! Словно ветер, проносился он по классу, когда тот, кто отвечал у доски, путался и говорил глупости. И так же хорошо я знал, что этот ветерок всегда бывает предвестником бури…

— Понятно, Кулагин, — хмуро сказала Анна Ивановна. — Капустный кочан образуется из кочерыжки, а яблоки на яблоне, по-видимому, из веток. Садись, Кулагин, и дай мне свой дневник.

Опустив голову, ни на кого не глядя, брел я к своей парте, неся дневник, где в этот день появилась первая за весь год двойка. Сел, не поднимая головы. Горько задумался. И почему это так бывает, что все несчастья сразу сыплются на одного человека? И с Женькой поссорился, и отец заболел, и вот двойка теперь…

На перемене Лешка набросился на меня.

— Ты что же, глухой, что ли? Я ему подсказываю, подсказываю, а он хоть бы что! Разве не слыхал, как я старался? Заладил одно — из кочерыжки. Кочерыжка — это стебель. А кочан из почки образуется. Эх, ты! — Но тут же, видно, чтобы успокоить меня, он весело принялся уверять: — Ничего, Сережка, ты двойку исправишь. Подумаешь, велика беда — двойка. Это если все время одни двойки, как у Гаврилова! А тут случайно…

Я и сам знал, что исправить отметку будет нетрудно. Мне стало легче от Лешкиного участия, и вдруг невольно, наверно, чтобы отблагодарить Лешку за добрые слова, я стал рассказывать ему о наших с Женькой поисках, об Ольге и о вчерашней истории с Вержинским.

Мой рассказ на Веревкина никакого впечатления не произвел.

— Подумаешь, белогвардеец! Бывший офицер!.. — пожал он плечами. — Я вот один раз на улице знаешь с кем разговаривал? С самим народным артистом Бабочкиным, который Чапаева в кино играл. Он, помнишь, приезжал к нам прошлым летом и выступал в парке?

Веревкин стал с увлечением рассказывать, как летом сам Бабочкин — Лешка сразу же узнал его: вылитый Чапаев, только без усов — подошел к нему на улице и спросил, как ближе пройти в Филармонию.

…Возвращаясь домой из школы и поднимаясь по лестнице, я решил ничем не показывать, что получил двойку. Поэтому постарался, чтобы голос мой звучал как можно веселее и беспечнее. Но разве можно что-нибудь хоть раз скрыть от моего отца? Он пристально взглянул на меня и просто спросил:

— Ну-ка, признавайся, Сергей: двойку схватил сегодня?

И откуда только догадался?

— Схватил, — уныло признался я, и тотчас же, чтобы оправдаться, стал рассказывать, как поехал вчера к Вержинскому, как разговаривал с ним, а заодно выложил все и о наших поисках, и о ссоре с Женькой, и о том, как хотел сегодня с ним помириться…

Отец слушал молча, с любопытством поглядывая на меня, и я видел, что история исчезнувшей неизвестно куда учительницы Ольги заинтересовала его всерьез. Он даже попросил мать не мешать мне рассказывать, когда она вздумала было поворчать на меня за то, что я не даю больному человеку покоя. Когда же я дошел до встречи с Вержинским и, сам увлекшись, почти в точности повторил то, что мне пришлось услышать, отец даже крякнул.

— Вот так штука! Значит, это его дневник вам показывали в архиве? Ну и ну! — Потом, спохватившись, он заторопил меня: — Давай-ка, давай дальше.

— А что ж дальше? Все уже.

— Как все? А кто же Ольгу-то, учительницу эту, нашел?