Дом на улице Овражной

Вержинский замолчал и долго лежал, откинувшись на смятую подушку. Должно быть, ему было очень трудно говорить. Но он вдруг заговорил снова, медленно, часто умолкая, чтобы отдохнуть.

— В ту ночь мне не пришлось больше взяться за свой дневник. Вероятно, часовой у амбара что-то заподозрил и доложил о моем странном посещении начальнику караула. Около трех часов ночи раздался стук в дверь. Я поспешил спрятать тетрадь в щель между стеной и половицей. Хорошо, что успел. Денщик отворил, и ко мне ворвался Белецкий. Он вытащил из кобуры револьвер и приставил его к моей груди. Я видел прямо перед собой его глаза. Это были глаза бешеного зверя. Помню, он заревел, тыкая дулом револьвера мне в грудь: «Ты что делал у амбара, мерзавец? Отвечай! Какой ты показывал пропуск?..» Кровь бросилась мне тогда в лицо. Сейчас уж не могу вспомнить, что я в те минуты ему наговорил. Но, кажется, высказал все, что думал об этом негодяе, все, что было на сердце. Потом опомнился… Да было уже поздно. Белецкий поднес к моему лицу кулак и сказал… Медленно так, с присвистом: «Наконец-то я тебя раскусил, большевистское охвостье!» Больше — ни слова. Только это. Но я уже знал — мне не уйти от его мести. Уснуть я не мог. Сначала думал, что лучше, может быть, сразу пустить себе пулю в лоб. Затем немного успокоился. Стал рассуждать трезвее. Но нервы были напряжены. Я строил самые невероятные планы. Бежать к амбару, туда, к пленным. Убить часового… Выпустить их… Уйти вместе с ними к красным… Я выглянул в окно. У крыльца заметил темную фигуру унтера с винтовкой. Попробовал дверь — заперта снаружи. Денщик тоже куда-то исчез… Значит, не выйти… Белецкий поймал меня в западню… Я был уверен, что он оставил не одного часового, а нескольких. Сколько времени прошло, не знаю. Вдруг по улице проскакали всадники. Они что-то кричали. Затрещали выстрелы. Я выбил стекло и через окно выскочил на улицу. Все село проснулось. Метались люди, испуганно ржали кони. Из окон, из дверей выскакивали солдаты в одном белье. Я увидел прямо над собой оскаленную морду лошади. На ней сидел какой-то человек в фуражке. Я различил нашитую на околыше большую пятиконечную звезду. Потом свистнула шашка. Страшный удар в плечо…

Альберт Владимирович снова надолго умолк. Я опять подумал, что он уснул. Но он проговорил, потирая рукою грудь слева:

— Больше ничего не помню… Очнулся уже в лазарете. Судили меня в трибунале. Я рассказал о себе все, без утайки… И про пленных рассказал… Наверно, судьи мои видели, что я раскаиваюсь искренне. Потому и сохранили мне жизнь. Больше в армию я, конечно, не вернулся. Уехал в Екатеринбург, к матери, поступил работать… Мать скончалась… Тогда и стал я ездить из города в город, искать, узнавать… Попал и сюда… Здесь и умру…

— Что вы! — горячо стал я его успокаивать. — Вы молодой еще… А Ольгу мы с Женькой найдем… Если я не найду, то уж он обязательно!.. Он знаете какой? Упорный!..

— Молодой, говоришь? — переспросил Вержинский и ласково улыбнулся, взглянув на меня. — Да ведь мне давно пора на пенсию, мой милый мальчик. Шестьдесят два года не шутка… Но я буду работать! — Лицо его опять помрачнело. — Буду работать, пока смогу держаться на ногах! Пока бьется сердце. Теперь оно, увы, совсем слабое… Никуда не годится…

— Да зачем же работать! — воскликнул я. — Если заявление напишете, то вам сейчас же без разговоров пенсию дадут!

Казалось, он не слышал меня, думая о чем-то своем.

— Никакими человеческими силами, — сказал он, — не создать, не восстановить того, что мы тогда разрушили. Кровь, смерть, нищета, боль, унижения… Все это шагало по нашим следам. И для чего? Для чего? Разве я в первые же годы после войны не увидел, как ошибался? Разве я не видел, что за несколько лет советская власть сделала с Россией то, чего ни Колчак, ни Керенский, ни сам царь с его министрами не смогли бы сделать в тысячелетие!.. Разве трибунал решает, можно или нельзя простить человеку его преступление? Нет, мой трибунал здесь, вот здесь… — Он постучал костяшками пальцев по своей груди, с той стороны, где бьется сердце, и добавил чуть слышно: — И этот трибунал уже вынес мне приговор…

— Но вы ведь их спасти хотели, тех пленных! — не вытерпел я. — Вы же сами тогда написали в дневнике.

Чуточку подумав, чтобы вспомнить, я прочитал наизусть:

— «Мне казалось, что мы призваны действительно навести порядок в многострадальной нашей России. Но день за днем это убеждение сменялось в душе моей другим: я перестал верить в это призвание. Мы больше похожи на шайку бандитов и грабителей, мародеров и пьяниц, чем на доблестную армию освобождения России от „красной заразы“…»

Он слушал, широко раскрыв глаза, с таким странным выражением, будто бы я наговорил ему невесть каких радостных вещей. И понемногу бледность на лице его сменилась легким розовым румянцем. Я увидел, как дрогнули его красноватые веки и как по щеке на подушку медленно сползла слеза.

— Вы что, Альберт Владимирович? — испугался я и вскочил. — Может, вам, правда, воды принести, а? Хотите?..