Дом моей судьбы

Меня в эти дни вызывал следователь, так что сам-то я был далек от «праздника печали». Правда, проницательный и серьезный следователь, слушая мою исповедь, предупредил: «Не наговаривай на себя! Причины гибели девушки сложны… Она была беременна. В трагедии повинен еще какой-то парень». Кто он? Почему затаился? И неужели подруги или друзья Юлии не замечали, с кем она дружила? Впрочем, были каникулы, в летнее время девушка была предоставлена сама себе. Следователь советовал мне, чтобы я не скрывал неожиданный факт ни от воспитателей, ни от учащихся, ни от молодежи Лесного. Он надеялся, что новость о Юле Князевой приведет к нему кого-то, кто прояснит сюжет трагедии.

В день похорон я повез на мотоцикле в Лесной инструктора — молодого парня Леонида и секретаря по школам — Веру. Инструктор сидел в седле за моей спиной, а Вера — в люльке. Был солнечный сентябрьский день. Такой теплый, что на берегу озера, мимо которого мы проезжали, беспечные пляжники загорали, играли в мяч. Во всех школах района проводились пионерские сборы, комсомольские встречи, а в Лесной — похороны… На углу здания школы, трепыхался приспущенный флаг с траурной каемкой. В комнате комитета комсомола Анна Васильевна встретила нас в летнем белом платье с черной повязкой на рукаве.

Все оделись в белые рубашки, повязав рукава черными лентами. Царьградская призналась, что учителя сердятся: занятия в школе сорваны, в классах обсуждаются похороны, проводятся репетиции «спектакля у гроба». С колонной старшеклассников мы отправились через поле в деревню. Группа ребят уже дежурила там, в клубе. В нашей колонне хромал с мандолиной в руке сутулый, в засаленном пиджаке, маленький лысоголовый учитель пения Владимир Елизарович. Я любил его с детских лет, это был добрый, тихий, талантливый человек, правда, неисправимый выпивоха.

Деревенский клуб обрамляла густая толпа женщин, стариков, подростков и ребятишек. Наша команда не без усилий протиснулась через толпу внутрь клуба. Гроб с телом погибшей был установлен на невысоком пьедестале, он был обит красной тканью и обтянут траурной лентой крепа. Голова усопшей убрана полевыми цветами. Парни и девушки в белых сорочках с черными повязками на рукавах выглядели и празднично и печально. Одну группу почетного караула сменила другая. Владимир Елизарович встал у изголовья гроба с мандолиной в руках. Вот ломкий мальчишеский голос начал рассказ биографии Юлии. Ударница в учебе, все лето — и уже не первое лето! — пасла колхозный гурт. Тоскливо-изящно вплетались звуки мандолины в голос биографа. Учителя не упрекнешь в точности каждого музыкального перелива. Раньше он преподавал в городском музыкальном училище, но за страсть к хмельному был уволен. Струны высекали скорбь и возвышали душу, возносили мечты куда-то в неведомое и снижали до темноты бесчувственной могилы. Мальчишеский монолог постигал бездну мира, величие и необъятность его, я чувствовал пустоту смерти, равенство всех перед нею и думал о мощи жизни и слабости одинокой души, о нашем коллективистском единстве, о том сознательном единстве, которое сильнее стихии огня, воды, мороза, стихии безумия и лжи…

Лучше смерть, но смерть со славой,
Чем бесславных дней позор…

Звонкие слова юноши оттеняются струнами. Ряды почетного караула опять сменяются. В зале, в толпе горбатенькая старушка горестно всхлипывающе тянет: «Ох, миленькая, Юленька, что же ты надумала-а-а…» Расширенные юные глаза, челочки, чубчики, вихры, косички, бантики колыхнулись, скорбный плач-причет старушки резанул по сердцу. Но тут же негромкое хоровое пенье молодежи взяло верх. За спиной почетного караула ударил барабан и смолк. Пели все учащиеся — и на сцене и в зале. А удар барабана был каким-то знаком, выстрелом, пробившим тишину и ликвидировавшим все посторонние звуки. Он даже испугал меня. Пенье хоровое, вполголоса, слаженное, светло-грустно. Оно закончилось. Опять тишина. Тягостная. Такая тягостная, что в зале зашевелились. Подумали, что ритуал панихиды уже завершен. Но маленький сутулый учитель поднял предупредительно руку вверх. Он дирижер… Это он распоряжается ребятами. И они резко, дружно заводили новую песню, мужественно и протяжно проговаривая мощные слова…

И все, где пылкой жизни сила
Так внятно чувствам говорила,
Теперь один ничтожный прах;
Улыбка странная застыла,
Едва мелькнувши на устах…

И лицо Юли вдруг ожило в цветах, улыбнулось и засмеялось… Неужели это спектакль? А жесткий речитатив продолжал наполнять верхнюю часть клуба, свободную от людских тел, жутким и сильным смыслом.