Опасения Кэтрин насчет церемонного ужина в Красном Доме оправдались целиком и полностью. Ей было вновь не по себе, она чувствовала себя хрупкой, как фарфоровая чашка в собственной руке. Кресло казалось ей жутко неудобным, и она сидела в нем напряженная, как струна.
Горели настенные лампы, на столе горели свечи в подсвечниках в виде вставших на дыбы серебряных змей, но комната все равно казалась темной. Кэтрин желала завязать хоть какой-нибудь разговор, но давящая тишина и угрюмые лица Эдит и Мод нагнали на нее подспудную тоску и вселили опасение сказать что-нибудь не то, что-то сплошь неуместное и идиотское.
Судя по той малой части обстановки, что худо-бедно выступала из полумрака, комната была оформлена под вкус мужчины: перемежающиеся рубиново-красные и хвойно-зеленые полосы обоев, минимализм и сохранение общего лейтмотива дома правили здесь бал. Рельсы подъемника с лестницы заползали внутрь комнаты и тянулись вдоль стен. Латунные навесы держали рамы писанных маслом картин чуть ли не под самым потолком. Сюжетами этих потемневших от времени полотен неизменно были композиции из пшеницы, винограда, яблок и запеченных птичьих или рыбьих тушек; огромный натюрморт на несущей стене изображал вазу, ломящуюся от фруктов.
Что ж, по крайней мере, Кэтрин додумалась надеть парадное платье — одно из тех, что захватила с собой. Как она и подозревала, сама Эдит пышно вырядилась к ужину. Ее платье из шелка цвета слоновой кости, богато украшенное расшивкой, укрывало тело подобно тканному футляру. Казалось, только голова и торчала наружу — даже на руках старухи были перчатки.
— Ваш наряд прекрасно сохранился, миссис Мэйсон. Так необычно видеть, когда что-то подобное доживает до наших дней… И даже остается пригодным для выходов, — с того самого момента, как она вошла сюда, в комнате царила мертвецкая тишина, и она нарушила ее первой. Собственный голос звучал глупо, неуместно, гулко отдаваясь в здешних пустотах.
— Его носила еще моя мать. — Тень улыбки скользнула по бледным, неразличимым губам Эдит. Она выглядела человеком, медленно погружающимся в сон: затуманенный взор, вялые движения рук. Казалось, еще чуть-чуть, и она начнет клевать носом в свою тарелку с супом.
По крайней мере от старухи можно было отвлечься на еду. Суп домашней готовки был неподдельно вкусным. В лужице сырного соуса плавал отварной картофель за компанию с двумя тушками карликовых фазанов. На десерт Мод подала сливовый пудинг со свежими взбитыми сливками, а также по бокалу белого сладкого и красного бургундского вин.
Все это изобилие, похоже, уготовано было в первую очередь гостье, потому как Эдит зачерпнула от супа лишь пару ложек, да и в своем фазане ковырялась вилкой с видимой неохотой. Один раз Кэтрин даже показалось, что хозяйка зачем-то положила ломоть хлеба на язык, но так и не откусила ни кусочка. Тонкие руки Эдит едва справлялись с весом столовых приборов, и выглядело все так, будто она и вовсе забыла, как ими пользоваться. Видимо, при отсутствии посторонних глаз ее кормила с ложечки Мод.
Покончив с этим спектаклем, Эдит с демонстративным энтузиазмом обтерла губы салфеткой и закрыла глаза — будто бы отключилась. Она спала беззвучно, склонив голову, и Кэтрин настороженно наблюдала за ней, тщательно пережевывая еду и стараясь не задевать вилкой тарелку, дабы случайный звук не разбудил хозяйку.
Вид вычурно уложенного парика Эдит почему-то испортил Кэтрин аппетит еще до того, как пришла очередь десерта. Ей казалось, что от этих витков из серых волос исходит какой-то тошнотворно-цветочный аромат, оттененный прелью старой ткани, не один век пролежавшей где-нибудь на сыром чердаке. Интересно, не поэтому ли открыто окно — чтобы выгнать этот смутно-могильный дух, от которого в голову лезут мысли о распаде, о сырой земле? Хотя, погодите-ка… Все окна закрыты. Хорошо, что тогда может так пахнуть?
Ее взгляд остановился на огромных часах над камином из черного мрамора. Часы не пахли, но оглушительно, механически-бездушно тикали. Одного взгляда хватило Кэтрин, чтобы определить, что вещица сделана еще в начале девятнадцатого века. Часы окружали четыре статуи в греко-римском стиле. Одна — бюст мужчины неприятно-высокомерного вида, должно быть, какого-нибудь римского императора. Другая — фигурка мужчины с рельефной мускулатурой, обвитого змеей. Последние две — пара тоненьких статуэток девушек, что возлежали на каменных скамьях, лицами обращенных к обоим концам залы.