Дом, который построил Джек

Жаль, что он не дожил до времен Кеннеди — Джонсона — Никсона, когда компьютеры действительно вошли в человеческую жизнь, до тех невероятно противоречивых лет, когда мы ступили на Луну и робко стали подбираться к звездам. Каттнер, который, слава богу, был совершенно аполитичен, мог бы открыть нам глаза на тайны нашей политтехнологической цивилизации — на что нынешние «модные писатели» совершенно не способны, поскольку их болтает влево-вправо. Каттнер нигде не состоял, ни к кому не принадлежал. Он принадлежал всем нам. Хорошо бы в сегодняшнем мире, где все делится на черное и белое, правильное и ошибочное, было поменьше мейлеров[6] и побольше каттнеров…

Тут мы вновь возвращаемся к вопросу о том, почему имя Каттнера оказалось полузабытым поклонниками фантастики.

Безусловно, отчасти тому виной как раз его нежелание участвовать в политических спорах. Стоит упомянуть Воннегута, как тут же появляется добро и зло. Аналогично дело обстоит с Оруэллом. И с Хайнлайном, с Уэллсом и даже с Верном. Ведь, в конце концов, это же Верн придумал безумца Немо, зеркальное отражение безумца Ахава.[7] Немо скитается по миру, втолковывая принципы морали милитаристам, которые еще более безумны, чем он. Более того, Верн был величайшим проповедником гуманистических идей, он говорил: у вас есть разум, так используйте его, чтобы управлять своим сердцем; у вас есть сердце, так используйте его, чтобы управлять разумом; и у вас есть руки, чтобы изменить мир. Голова, сердце, руки — возьмите все это и воссоздайте Эдем.

Большинство фантастов в той или иной степени норовят совершить революцию нравов и просветить нас ради нашего же блага. Когда на этом поле решили попробовать свои силы Бернард Шоу и Бертран Рассел, было нетрудно предсказать (что я и сделал в случае с лордом Расселом), что они заделаются революционерами нравственности и с этих высот будут поучать и править. В большей степени это, конечно, относится к Шоу. Рассел недавно снизошел до рассказа, но рассказ был фантастический, и от него так и разило нравоучениями.

Из вышесказанного становится очевидно, в чем просчитался Каттнер — если только это был просчет, с чем я лично не согласен. Нельзя постоянно делить все на плохое и хорошее, нельзя с утра до ночи размышлять с политической точки зрения. Так можно в конце концов стать Истинно Верующим — или, что то же самое, Совершенно Чокнутым.

Каттнер не сумасшедший и не особенно ловок в искусстве joie de vivre.[8] Он убийственно спокоен. Если он и прославляет что-либо, вы об этом ни за что не догадаетесь.

Я не могу припомнить, чтобы он с жаром высказывался о политике или политиках. Когда нам девятнадцать или двадцать лет и на дворе лето, мы, бывает, носимся с полубезумными идеями технократии, социализма или сайентологии. Потом лихорадка отступает, туман рассеивается, а мы не можем понять, что это было и почему некоторые друзья отказываются с нами разговаривать, пока не убедятся, что из волосатых полит-горилл мы снова превратились в людей. Так вот, если в жизни Каттнера и был такой год или месяц, мне ничего об этом не известно. И в произведениях его это не проявляется. И раз в книгах Каттнера нет той, говоря современным языком, Идейности с большой буквы, его ставят ступенек на десять ниже Оруэлла и на двадцать ниже Воннегута. Надо ли говорить, что это стыд и позор? Нам нужен вовсе не политический уклон или черно-белая раскраска. Нам нужно больше регулировщиков движения, которые знают только одно движение — в будущее и стоят на дорогах, ведущих в завтрашний день, указывая нам путь своим творчеством. И вовсе не обязательно таскать нас за уши, когда мы, дети неразумные, плохо себя ведем.

Каттнер не был ни нравственным революционером, ни политическим реформатором. Он писал книги, которые интересно читать. Да, они полны новых идей и размышлений о добре и зле, но они не кричат, не рыдают и не вопиют, требуя немедленно что-то изменить. «Вот каковы мы, — говорит Каттнер. — Что скажете?» И чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что он пал жертвой самого страшного проклятия нашего времени. Слишком часто люди спрашивают: «Ну и на что нам сдался этот Каттнер? Какой от него прок? Каким орудием он может служить? К чему подходит? Где на нем ярлычок с определением? Станут ли меня уважать больше, если я, разгуливая по университету, буду держать под мышкой не „Архипелаг Гулаг“, а „Все тенали бороговы“?»

Это если и не полностью, то по крайней мере во многом объясняет, почему Каттнер был незаслуженно забыт. Дети цивилизации одноразовых носовых платков зачастую норовят отложить в сторону автора, не пригодного для чистки ушей, — а то друзья задразнят.