Дом Кёко

Порой через окно проникали звуки от проносившихся по улице такси. В обход склона были проложены рельсы электрички, и на них автомобили трясло, старые машины грохотали, словно трясли ящик с плотницким инструментом. Иногда даже подрагивало оконное стекло.

Светила луна. Какой-то пьянчужка горланил песни, и стук его гэта извещал о яркости луны в квартале, где прежде было тихо. Слышались далёкий грохот и гудки товарных составов, проходивших мимо станции Суйдобаси. Всё сделалось прозрачным, и Осаму остро ощутил, что, пока он пылал страстью к неопределённостям, время текло, как вода. Он и впрямь был абсолютно одинок. Даже если мечты, которые суть всего лишь ложь со сцены, осуществились, когда ты одинок, они, сбываясь, жгут душу, как приложенный к коже раскалённый утюг. Время, которое на сцене течёт, как вода, и здесь течёт так же. А в небе над старой черепичной крышей висит невидимая отсюда луна. Луна-то существует. Есть луна, есть юноша, который не может уснуть. Есть всё, что нужно. «Я — артист», — подумал Осаму.

*

На следующий день, когда Осаму отправился в репетиционный зал, на стене уже висел список распределения ролей в «Осени». Его имени там не было. Вместо него назначили новичка, пришедшего в труппу в один год с ним, далеко не такого красавца. Из-за удара по самолюбию сердце забилось, словно от радости. Проснулась неописуемая ярость. Сравнивая себя с новичком, Осаму размышлял, почему чаша весов склонилась в пользу другого, и у него рождались бесчисленные догадки и предположения. Они наполняли его уверенностью в том, что при распределении ролей в театре действуют недопустимые на этой земле несправедливость и нелепость. А потому это как итог войны: победа или поражение — что случилось, то и случилось.

Чтобы сыграть роль старшего брата, надо быть красивым, молодым, хорошо владеть голосом, понимать суть сценария, игра должна быть лёгкой, изящной. Конечно, не скажешь, что Осаму обладал всем этим. Ясно одно — «объективно» у новичка, которому поручили роль, нет ничего из перечисленного. Ему ещё никогда так грубо, как сегодня, не давали понять, что в театральном мире плюют на «объективную истину». Печально, но, пока он принадлежит к сторонникам объективности, он не сможет стать сценическим персонажем.

Теперь он, наверное, обязан протестовать. Любой скажет, что ошибку должны исправить, и события нужно вернуть на рельсы, ведущие в правильном направлении. Однако, что решено, то решено. Может, он в конце концов смирится с этим унижением. И слава, и почёт, и хвала, и унижение, и презрение… Со всем этим стоит смириться и покорно испить, как младенцу, сосущему грудь. Ноги Осаму, стоявшего перед стеной со списком распределения ролей, не двигались с места, будто их заглатывала тёмная, притаившаяся в полу сила. Ему казалось, что сияние, окружавшее его со вчерашнего вечера, исчезло, словно кто-то резко сложил веер.

На верхнюю часть списка упала женская тень. Осаму повернул голову и увидел Фудзияму Тидзуко. Её имени тоже не было в списке. Ходили слухи, что роль младшей сестры получит она, но они так и остались слухами. У Тидзуко, одетой в чёрный свитер с высоким горлом и яркие, лимонного цвета брюки, был цвет лица девушки, страдающей от малокровия, слабые краски, похоже, целиком ушли на рот и нос. Она бросила пронзительный взгляд на Осаму. Их глаза встретились. У Тидзуко мелькнуло то ли кокетство, то ли насмешка. Глазам было позволено отразить тот странный, решающий момент сиюминутного состязания, когда победителем считается тот, кто первым пожалеет другого участника. Но сочувствия никто так и не выказал.

Может, пойдём выпьем чаю, — предложила Тидзуко. Но Осаму уже совсем не хотел любви, связывающей товарищей по несчастью.

— У меня сейчас дела.

— Роли нет, а дела всё-таки есть. — Тидзуко на этот раз высказалась чётко.

*

Осаму спешил в гимнастический зал. Сел на одну городскую электричку, потом пересел на другую. Пополудни сразу появилась бодрость, наконец-то наступила ясная, прозрачная осень. Утром было довольно холодно, даже выпал иней, но хозяйка пансиона сказала, что оттуда, где сушат бельё, хорошо видна Фудзи.[25]

Осаму придавило осознанием, что ярость его бессмысленна: проблемы с ролью во всех смыслах его личное дело. Гнев, что выбрали не его, вполне естественен, но бесполезен. Если пассажиров в электричке со всеми их проблемами и терзали ярость с недовольством, казалось, этот гнев более последовательный, более понятный, чем у него.

Осаму знал, что его гнев непоследователен, ему не хватает логики. Самое плохое, что он это знал.