Дом Кёко

На рассвете тайфун «Двадцать Два» промчался по Кюсю и ушёл в открытое море через залив Гэнкай. Во второй половине дня подул влажный тёплый ветер, зарядил дождь. Дважды передавали предупреждение об урагане, который может подняться ночью. Однако, когда Сюнкити с фонариком в руке вышел в маленький, чуть больше пятнадцати квадратных метров, садик, дождь и ветер ненадолго стихли, а сад наполнился шелестом и жужжанием насекомых.

Такое случалось не только из-за дождей. Солнце почти не заглядывало в сырой садик, и после ливней он становился прибежищем улиток. Запах листьев корявых деревьев смешивался с кухонными запахами, и даже в период молодой листвы здесь тянуло гнилью.

Сюнкити поднял фонарик повыше, осветил жалюзи на окне соседнего дома. Круг слабого света, словно большой, беспокойный мотылёк, перелетал туда-сюда на вещи, которые не стоило освещать. Перед глазами возникли мокрые насквозь листья гортензии. Сюнкити наступил на что-то, посветил себе под ноги и присел на корточки. Запахло влажной травой, насекомые внезапно смолкли. Он увидел ароматные листья периллы и японского перца. Столь незначительные предметы не останавливали внимание, а трогали своей необычностью. Его грубое сердце, как самолёт, пролетало надо всем, поэтому ночь, стихший дождь, душистые перилла и перец в маленьком садике, ждущие, пока их сорвут, казались крошечной тайной.

«Почему я здесь? — подумал он, словно очнувшись от грёз. — Я пришёл сорвать листья перца для мисо».

От стыда Сюнкити покраснел до ушей. Он стыдился не бедности. Он покраснел, так как понял, что совершил большую ошибку, забыл, что должен делать в эту минуту, намеренно от этого отстранился.

За навесом соседского дома слабо светились пригородные огни. Но в самом квартале царила мёртвая тишина. Где «великое дело», которое надеется на его непомерную силу, ждёт, чтобы он прибежал?

Должно быть, и «великие дела», и «страшная опасность» где-то творятся прямо сейчас. Четыре угла на ослепительно сияющем ринге — лишь символическая схема его великого дела. Сколь бы реальными ни были брызги крови соперника после нанесённого удара, профессиональному боксёру не хватало встречи с событиями из обычного мира.

Бесконечно далеко от сырого садика, наполненного жужжанием мошкары, от этой спокойной осенней ночи, есть точка соприкосновения с миром. Вот куда он стремглав ринется всем своим существом. И его сила позволит чему-то произойти, спасти кого-то в последний момент от опасности, сотворить в этом мире великое дело.

«Там, скорее всего, мой настоящий противник. Если я сейчас побегу, то столкнусь с ним лицом к лицу. Я смогу его повергнуть. Если броситься туда сейчас!»

В этих мыслях не было ничего фантастического. Сюнкити чувствовал, что его тело неуязвимо и наполнено бурлящей силой. Он всё делал для того, чтобы никогда не вернуться в плоскую, спокойную жизнь. В нём горел неугасимый, как в домне, огонь. Он должен мчаться туда, где его поступки озарят мир.

«Бегом! Как охотничья собака», — думал Сюнкити.

Он как был в гэта, так и вышел через мокрую, сплетённую из прутьев калитку на маленькую тропку. В комнате за закрытыми ставнями мать услышала этот звук. Сын вот-вот войдёт из прихожей с листочками перца в руках. От мисо поднимется нежный аромат. Мать ждала, отмечая каждый шорох. Сюнкити не вернулся.

Сюнкити бежал по улице к станции. Стук деревянных подошв эхом отражался от мостовой. Несколько человек окликнули его по имени. Молодые продавцы из торгового квартала гордились тем, что могут обращаться к нему по-приятельски. Сюнкити, не обращая на них внимания, помчался дальше.

Показались яркие огни станции и толпа. За спиной Сюнкити, будто сложив маленький веер, пытались закрыть короткий вечер из жизни матери и сына. Но здесь люди ещё не спали, деловито перемещались, а за ними раскрыла рот всепоглощающая ночь.

Сюнкити купил спортивную газету, развернул её под фонарём у входа на станцию. Как он и предполагал, заслуживающих внимания заметок о боксе не было. Со страницы, отведённой для политики, смотрело заспанное лицо премьера Хатоямы. На этом нездоровом, жалком, словно заплаканном лице с отвисшей губой, как пыль на полках с лежалым товаром, застыло благодушное выражение. Лицо, подобное остывшему гороховому супу, скрывало суровые механизмы политики, набрасывало на мир сентиментальную дымку.

«Если бы этот человек был моим противником, — воображал Сюнкити, — я бы опрокинул его одним лёгким ударом. Он бы с плачем ползал по ковру и через пять минут умер».

Слабая фигура власти совсем его не интересовала. Власть, которую хочешь скинуть, должна быть плотной физически, дурно пахнуть и одновременно казаться бессмертной. А сброшенная некогда революционерами власть была деликатной, изысканной, как кружевное шитьё.

Сюнкити сел в поезд, решил сойти на станции, где раньше не выходил. Оглядел пассажиров. Все одинакового роста, с одинаково добрыми глазами, все слабаки. Смотрятся, точно ожидают пощёчину, ждут, когда их очки полетят во все стороны.