Дом Кёко

Фудзико безумно обрадовалась поездке за границу. По внутренним правилам фирмы я должен был ехать один и только через полгода мог вызвать жену. Но мой всемогущий тесть под предлогом, что сейчас удобно послать дочь в Америку для изучения дизайна интерьера, решил отправить её со мной и выхлопотал ей статус „путешествующая индивидуально“. Через полгода этот статус изменят на „член семьи служащего“, тогда расходы на содержание будет нести фирма.

Я полагаю, что теперь самое время изложить тебе подробности нашей жизни с Фудзико.

Мы с женой прибыли в Сан-Франциско в разгар лета. И после двух ночёвок отправились прямо в Нью-Йорк. Сан-Франциско — красивый белый город. Улицы тут с горки на горку. Здесь до сих пор ездят канатные трамваи, пассажиры, когда вагончик преодолевает крутой склон, преувеличенно пугаются и кричат.

В сумерках мы немного прошлись. Нигде нет почтовых ящиков и табличек, которые я привык видеть по дороге на службу. Приятно думать, что они навек исчезли. Особенность Сан-Франциско в том, что в сумерках, свернув за угол, вдруг чуть ниже по улице видишь скопление неонового света, словно туда, расправив крылышки, слетелись бабочки.

На следующий день я, хоть и устал от перелёта, проснулся рано. Открыл окно, слушал утренний шум и грохот большого города и оглушительный птичий гомон, доносившийся из парка. За нами пришёл служащий фирмы и угостил нас завтраком с датской выпечкой в ближайшем ресторане.

Это длинное письмо я пишу в самолёте, летящем в Нью-Йорк. Уже засыпаю. Скоро опять напишу».

*

— Дочитал? — спросила Кёко.

— Ты заснула, наверное.

— Я не из тех, кто, как ты, закроет глаза и сразу спит.

Сюнкити потянулся, широко зевнул. Письмо было слишком длинным. Ему последнее время не приходилось так много читать.

— Он, куда ни пошлют, везде справится.

— В ад провалится — и то прекрасно справится.

Сюнкити усмехнулся.

— Приедет в Нью-Йорк, посмотрит какой-нибудь интересный матч, напишет нам такое же длинное письмо.

Кёко вдруг подняла глаза и какое-то время пристально разглядывала дыру распахнутого окна в углу второго этажа.

— Что-то случилось?

— Нет, мне показалось, что штора в комнате Масако движется. Ещё не спит, может, слушает наши разговоры. Наблюдает, ночью часто просыпается.

Кёко понизила голос.

— Ты же говоришь о своём ребёнке, чего ж так шепчешь? — рассмеялся Сюнкити.

— Это страшный ребёнок. В последнее время часто говорит, что после школы пойдёт в гости к подружке, а сама отправляется к моему бывшему мужу. Он у школы или где-то ещё ждёт её, ведёт развлекать. Я заметила, что у неё прибавилось новых кукол. Немецкие дорогие куклы, отец покупает ей, а она тайком в ранце приносит домой. Мне и не думает показывать.

Сюнкити увернулся от разговора о таких сложных чувствах. Пошёл к патефону поискать хорошую пластинку.

— Не делай слишком громко. Масако проснётся, придёт, станет надоедать, — попросила Кёко.

Сюнкити потерял интерес к пластинкам, небрежно закрыл крышку патефона, прислонился к нему спиной, бросил из тени взгляд наверх и спросил:

— Чего же тут страшного?

Ответа на столь прямой вопрос Кёко не знала. Бояться она могла и Масако, и кого-то другого. Может быть, боялась и выжидала. Но предпочла понятное, короткое объяснение:

— Мне страшно. Масако всего девять лет, а последнее время она странно ведёт себя, совсем как взрослая женщина.

— Сегодня вечером ты прямо-таки глупая мать.

— Прости, пожалуйста, что вывалила на тебя эти дурацкие мысли. Я тут подумала, нужно, чтобы в комнате Масако ночевал мужчина.

Сюнкити нахмурился:

— Ты меня посылаешь в спальню девятилетней дочки?

Кёко неожиданно по-детски расхохоталась. Белая плоть над красивой грудью задрожала от смеха.

— Я теперь хорошо понимаю, что самый ужасный способ умереть — это «помереть со смеху», — серьёзно сказала она, отсмеявшись.

И чтобы перебить настойчивый запах палочки от москитов, уткнулась носом во флакон с одеколоном.

— Ты чаще скучаешь, не умрёшь, — сдержанно произнёс Сюнкити.

— А вот для тебя, наверное, самый страшный способ умереть — от скуки. Думаю, самый страшный способ умереть для всех разный, — продолжала Кёко.

С тех пор как она посмотрела боксёрский матч, ей стало любопытно, как Сюнкити терпит боль, — её занимала его нечувствительность к боли. Если тело не чувствует боли от ударов и кровоточащих ран, то и душа должна быть нечувствительна к боли.

— Спокойной ночи. Завтра тебе, наверное, рано вставать. Иди домой. — Кёко встала со стула, протянула руку. Она поняла: все попытки причинить Сюнкити боль, заставить его испытывать настоящие муки бесплодны.

— До свидания, — искренне попрощался Сюнкити. — Что теперь будешь делать одна?

— Немного освежусь. Тут над рощей вокруг храма Мэйдзи падают звёзды. Печальное зрелище. Так и сон придёт, — сухо ответила Кёко.

Глава седьмая