Дом Кёко

Однако он не видел этого так, как видел птиц, цветы, красивые вечерние облака, корабли. Он смотрел на это другими глазами, которым не дано видеть ничего иного. Его глаза с детства влекло лишь прекрасное, а теперь, под влиянием другого взгляда на мир, они изменились. А может быть, именно пустой, безмолвный, возникший после исчезновения моря зелени мир, на который он смотрел другими глазами, уже с детских лет стал для него самым близким.

Нацуо неожиданно подумал о картине. Об осенней выставке. О том, что приехал сюда искать материал для неё. О полотне, которое собирался написать. Всё это показалось ему бессмысленным. Изображение на холсте небольшого мирка было сродни созданию крепости из спичек, которую делают заключённые. Если принять, что прекрасное — лишь фантазия, которую рисует его восприятие, получается, что восприятие замахнулось на владычество. Ведь прекрасное является перед его глазами так, как он приказывает восприятию, следовательно, последнее забыло о своём скромном, бездеятельном воздействии.

Он стоял на перепутье. С той минуты, как он увидел исчезающее море зелени, Нацуо оказался перед выбором: поверить в собственную слепоту или поверить в начало крушения мира. Он без колебаний выбрал крушение мира. Это успокаивало душу. Он верил. Море зелени исчезло, и с этого мгновения мир приблизился к окончательной гибели. Устремления стали бессмысленны, игры разума по воле чувств лишились избирательности, действие сравнялось с бездействием, возвышенное подчинилось моральному разложению, человеческие ценности уподобились черепице, прекрасное было истреблено. И красота прошлого, как и всё человеческое, стала пустым воспоминанием. Сейчас о прекрасном напоминает лишь радуга, на секунду мелькнувшая в слезе ребёнка. Лицо плачущего ребёнка, насколько он помнил, уродливо, неприглядно, вульгарно, совсем не похоже на ангельское.

Под вечер Нацуо вдруг поднялся, оделся, объявил на стойке регистрации, что уезжает. Рассчитываясь, заметил подозрительный взгляд портье. Нацуо привык, что выглядит как хорошо воспитанный человек, и понял, что на него легла тень несчастья.

По пути в Токио он так и не смог ответить себе, почему так спешно кинулся домой. Ему чудилось, будто его что-то ждёт. Он чувствовал нечто притягательное в конце дороги, вдоль которой тянулся ров, где в тёмной летней ночи блестели светлячки.

Он вернулся домой. Сразу закрылся у себя в комнате и просмотрел почту, доставленную в его отсутствие. Как он и предполагал, пришло письмо от Накахаси Фусаэ. «Я до сих пор, будучи тенью, стремилась вам помочь, но удобный случай не представился, и я не смогла этого сделать. Когда вы получите это письмо, я, скорее всего, буду на грани жизни и смерти. У вас, простодушного, чистого человека, это обстоятельство вызовет слёзы. Когда это письмо дойдёт до вас, вы в святой земле узрите ад.

Приходите ко мне как можно скорее. Именно сейчас я могу вам помочь. Пишу адрес. На всякий случай прилагаю план».

* * *

Душными летними вечерами Кёко любила стоять, положив обнажённые руки на каминную полку из чёрного в крапинку мрамора. Сюнкити, подражая ей, занял место на другом конце.

— Когда мы так разговариваем, то похожи на пару каменных псов, беседующих у храмовых ворот, — заметила Кёко.

— Приятно, когда рукам холодно. — Сюнкити, одетый как курьер, одним глотком осушил стакан лимонада.

Сегодня вечером дом Кёко был погружён в молчание.

— Кто-нибудь ещё придёт? — спросил Сюнкити.

— Придёт. Актёр кино. Композитор, который недавно сбил на машине человека и заплатил за это миллион иен. Сынок пластического хирурга, прожигающий жизнь. Кубинец, юный модельер. Хиромант. Женщины, которые не знают, куда девать свободное время. Вот такая компания соберётся. Но по-настоящему группа «Дома Кёко» — это ваша компания. К другим людям я не испытываю родственных чувств.

— Почему?

Кёко не смогла ответить на этот вопрос. Она любила молодёжь, отражавшую короткий промежуток времени после войны. Они хранили память об этом промежутке, как осколки разбитого вдребезги зеркала. Но в компании, которая сейчас соберётся, есть лишь вяло прожитые в нынешней реальности дни. И светские беседы, которые ведут в этой компании! Присоединяясь к ним, Кёко мрачнела и не скрывала этого. Эти светские разговоры были жалкой копией довоенной жизни. Остроумие, софистика, непристойный юмор — во всём чувствовался трупный запах обыденности. Некоторые из тех, кого она прежде знала, насквозь пропитывались этим запахом и в конце концов погибали.

— Почему? Мне приятнее всего быть с вами. Может, потому что я вам не нужна, да и вы мне не нужны.

Сюнкити такого не понимал. Он слегка потряс головой и постарался уйти от разговора.

— Вот! Ты и не пытаешься слушать, что я говорю. Терпеть не могу эти правила этикета, когда спешат подставить ухо.

— Роскошь, — одним словом подвёл черту Сюнкити.

Кёко спросила про Осаму, и Сюнкити доложил всё как есть. Подробностей он не знал, но Осаму сейчас в любовниках у той безобразной ростовщицы. Кёко расхохоталась.